Семен Скляренко - Владимир

То было могучее, грозное воинство. Далеко в поле, рассыпавшись широким полукругом, ехала по буеракам, от кургана к кургану, на низкорослых, но выносливых конях передовая стража. Впереди войска под разноцветными стягами, на резвых конях, в позолоченных и серебряных доспехах, с яркими еловдами на островерхих шлемах, в мелкокованых кольчугах, величаво и стройно ехала старшая дружина. А уж вслед за ней – куда ни кинь оком – на конях, пешим строем, на возах, запряженных круторогими огромными волами, вздымая высокие столбы рыжей пыли, двигались воины князя Владимира.

Сам он ехал во главе старшей дружины под двумя знаменами: белым отцовским с двумя перекрещенными золотыми копьями и длинным голубым, развевавшимся на ветру, на котором был его новый знак – три серебряных копья, перевязанных золотым пояском. Он ехал на ослепительно белом широкогрудом жеребце-скакуне с тонкими, точно выточенными, ногами. Меч у пояса, на шлеме зеленый еловед: красные сапоги с подошвами, прошитыми медными жилами, упираются в родненские литые стремена, на плечах огнем пылает багряное корзно.

В первую же ночь, отъехав далеко от Киева, уже на Древлянской земле, князь Владимир остановился среди поля, пересеченного реками и лесами, чтобы обождать, пока подтянется войско. Вместе с несколькими воеводами он ужинал на склоне кургана.

Поев и выпив, воеводы разговорились. Рядом горел костер, освещавший их лица и доспехи. Воеводы начали, как водится, вспоминать давние походы, князя Игоря, который проходил этим путем, когда примучивал древлян, и погиб где-то здесь недалеко, княгиню Ольгу, которая ходила отомстить за своего мужа, сожгла Искоростень, но достойно наказала древлян.

– Так было, так есть, так и будет, – говорили воеводы, -аще кто отколется от Киева – ждет его кара.

– На том стояла и стоит Русь, – начал один из них.

– Хорошо деешь, князь, что ведешь нас вызволять Чер-венскую землю, – запальчиво произнес воевода Волчий Хвост, – все мы тебе в том опора.

– Потом пойдем с тобой и на вятичей, радимичей, приму-чим их к Киеву, – поддержал и воевода Слуда.

Все они были возбуждены, воинственный пыл уже, ви-дать, распалил их сердца, ибо знали они: объединив Русь, князь Владимир получит от земель дань, а им даст пожало-ванья – земли, реки, леса.

Только Рубач, старый длинноусый воевода, который привез с порогов меч и щит Святослава, молчал, смотрел грустно своим единственным глазом на дотлевавший костер.

Тем временем воины приготовили на вершине кургана ложе для князя: прокосили траву, разостлали попону, положили в изголовье седло. Поужинав, князь Владимир попрощался с воеводами, взошел на курган, сел на попону, снял и положил рядом меч.

Была тихая спокойная ночь; где-то далеко в поле перекликалась стража; птица хлопала крыльями над головой; высоко вверху паслись на темно-синих лугах над Перуно-вым шляхом целые стада искристых звезд – зеленоватых, голубых, желтых, переливчатых, как жемчужины. Порой где-то на юге небосклон прорезывала ослепительно белая молния, но было то очень далеко, где-то, должно быть, за Днепром, потому что отголосок грома не долетал до кургана.

Но поле и так было наполнено шумом. Где-то скрипели колеса возов, непрестанно слышался глухой топот копыт, время от времени совсем близко из темноты, как из воды, вырывались человеческие голоса – то под шатром ночи подходило, стягивалось к передовым отрядам русское воинство.

И князь Владимир поневоле задумался над судьбой людей, которые шли и шли среди этой темной ночи. Их крики, голоса, а порой громкие песни долетали до него.

Он не только думал, он и слушал, слушал напряженно и чутко, словно хотел угадать, услыхать, о чем думают эти люди, куда их ведут сердца.

О, теперь князь Владимир знал, что люди эти не одинаковы, что у них разные души, разные сердца. Только что он разговаривал с воеводами. Недавно некоторые из них служили Ярополку, ныне служат ему; слава, золото и пожало-ванья – вот о чем они думают, вот почему рвутся вперед.

Молчал только Рубач – есть такие воеводы, на них вся надежда князя, они охраняют честь земли, славу Руси, понадобится – голову сложат на поле брани.

Поле шумело, били копытами кони, отовсюду доносились голоса, все ближе и ближе лилась песня:

Гей, в поле, поле гостинец темнеет, Гостинец темнеет, могила чернеет, А на той могиле да кости белеют… Гей, да гей, да гей!

То идет множество людей из Киева, Чернигова, Перея-слава, Турова, Полоцка, Новгорода – им несть числа, им несть имени, они не ищут ни золота, ни пожалованья, но, если будет нужно, победят либо умрут, – да нет, не умрут, ибо даже смерть их – слава и победа.

Поле шумит, поле гремит, среди ночи звучит все громче:

Гей, с поля, поля туча налетает, То не черная туча – орда наступает, Бросил рало ратай, а меч вынимает, Гей да гей!

Недалеко от князя на фоне неба показался человек – гри-день с копьем в руках. Князь окликнул его, и гридень, не выпуская копья, подошел к князю.

– На страже стоишь? – спросил Владимир.

– Так, князь, всю ночь буду тебя стеречь, спи спокойно.

– Мне не хочется спать, гридень… Поле шумит, поют где-то…

– То добрая песня, княже, старинная.

– Как тебя звать?

– Тур, княже…

– Тур? Погоди! Так то же ты с воеводой Рубачем встречал меня в Киеве?

– Встречал…

– Давно служишь в гриднях?

– Давно, княже, я еще у отца твоего Святослава служил, да будет он прощен.

И умолк гридень Тур. Молчал и князь Владимир, он смотрел на воина, который в давние времена служил у его отца.

– Ты часто его видал? – совсем тихо спросил князь.

– Часто, княже, каждый день, каждый час. Такое уж дело у гридня: радость князя – его радость, горе князя – его горе…

Было что– то необычайно теплое, сердечное в этих простых словах гридня Тура.

– А много горя было у князя и у тебя?

– Ой, много, княже, вся земля наша кровью полита. Тур замолчал. В эту минуту он, как видно, и не мог больше говорить.

– А ты спи, спи, княже, – помолчав, добавил он. – Я буду до утра стоять на страже. Спи спокойно!

Гридень отошел. На темном небе виден был он весь, с копьем в руке. Владимир опустил голову на седло, закрыл глаза и вскоре уснул.

Вот– вот рассветет. Слабый огонек свечи выхватывает из полутьмы выкопанную прямо в плотном песке пещеру, ложе в одном из ее углов, стену, икону, а перед нею столик, темную фигуру женщины, стоящей на коленях на посыпанной увядающей травой земле.

Когда женщина поднимает голову, видно ее лицо. Это Малуша. Она всегда встает до рассвета, чтобы прибрать в пещере, успеть в церковь, а там – до самой ночи работать.

Но нынче Малуша хочет еще помолиться – не там, в церкви, а здесь, в пещере, где никто ее не видит и не слышит.