Виталий Полупуднев - Великая Скифия

Слова Никерата прозвучали как обвинение в страшном преступлении, почти равном измене полису.

– Ложь! Ложь! – взвизгнула в исступлении Мата.

– А твои заигрывания с Бабоном тоже ложь? Ха-ха-ха! Змеиные твои глаза! Ты хочешь, я расскажу всему народу, как в дни осады и голода ты кормила Бабона из храмовых запасов и воровала храмовое вино, а хабеец напивался у тебя пьяным?.. Хорошо, я расскажу обо всем этом, стоит лишь нам вернуться в Херсонес!

– Это неправда, – уже тише и менее уверенно возразила жрица усталым голосом.

Слезы градом катились из ее глаз.

– Это правда! И если она станет известной народу, тебе не миновать рабского ошейника!

Мата вздрогнула. Рабство пугало ее не меньше, чем смерть.

– Ты выдумал все это, желая сильнее оскорбить меня, но ты знаешь, что это ложь, и никто не поверит в нее!..

– Нет, я не выдумал этого!.. И я докажу это перед законом!

– Докажи!

– Покажи, куда ты спрятала рубиновый перстень!

– Но при чем здесь перстень?.. Он у меня дома.

– Не дома, а на руке у Бабона! Я и Орик свидетели того, как ты дарила своему любовнику храмовую драгоценность!

– Это не храмовая драгоценность! Перстень я купила у Скимна!..

– А мы знаем, что Скимн посвятил этот перстень Деве в день окончании эфебии Гекатеем! И мы заставим его подтвердить это!..

– Он не может подтвердить этого!.. Он нуждался в деньгах и продал мне свою семейную драгоценность!..

– Чем ты докажешь это?

Жрица смутилась на мгновение и тут же нашлась:

– У меня дома есть расписка в получении им двухсот серебряных монет. Она хранится у моей рабыни Клео.

– Что ты врешь, Мата!.. Не надейся, что тебе удастся так легко оправдаться. Я сейчас же приму меры, чтобы демиурги расследовали это дело с распиской до твоего приезда в Херсонес!

Мата заметалась, как пойманная лисица. Но безжалостный Никерат дернул ее за волосы и опять поставил на колени. Женщина дрожала, лицо ее исказилось.

– Чего вы хотите от меня?.. А, понимаю! Вы боитесь ответственности! Это ясно. И хотите, чтобы я была на вашей стороне, когда народ будет судить вас! Как это я сразу не догадалась! Мне не пришлось бы выслушивать оскорблений и терпеть насилие!..

– Ты догадлива, Мата, но не думай, что тебе будет легко играть роль пострадавшей и свидетельницы. Что бы ни случилось со мною и Ориком, мы тебя не забудем! Ты ответишь за потерю ксоана, а попутно и за все свои большие и малые грехи – за разврат и расхищение храмового добра!.. Тебя или продадут в рабство, или забьют камнями! Ручаюсь тебе в этом своими сединами!..

– Отпусти меня, Никерат! – глухим, изменившимся голосом взмолилась жрица. – Дай мне встать на ноги, тогда я отвечу тебе…

Освободившись из железных лап старого воеводы, она ответила:

– Ты, Никерат, медведь! Тебе нужно быть на месте Морда в пыточном подземелье!.. Но я готова простить твою грубость. Тобою и Ориком руководит страх за свои шкуры. Все, что ты хочешь поставить мне в вину, ложь, и я тебя не боюсь! Но я не хочу скандала, мне неприятно, если бы даже тень тех грязных сплетен, о которых ты говоришь, легла на священный храм Девы и ее жриц!.. И я обещаю тебе, Никерат, и тебе, Орик, что вы не понесете наказания за утерю састера!..

– Как так?.. Да народ никогда не простит этого! Потеря састера – смерть города!

Мата опустила глаза, ее тонкие губы дрогнули.

– Если я говорю, то это не пустые слова… Не так, как ты, пустослов! И если я не права, вы можете меня обвинять в чем вам угодно. Но, – Мата сдвинула брови, – вы оба должны поклясться, что проглотите ту скверну, что сейчас изрыгнул на меня ты, Никерат, и никогда не раскроете рта для ее произнесения! Иначе горе вам! Вы еще не знаете, на что способна женщина, если она решила мстить!..

– Хорошо, хорошо, – проворчал Никерат, – я готов дать клятву, только не думай, хитрая баба, что меня можно обмануть! Мы тоже примем свои меры!

Клятва была принесена круговая, на крови, по-скифски.

Мата ушла, держась рукой за ушибленную щеку.

Орик еле пришел в себя от изумления. Он никогда не думал, что можно действовать так грубо, как Никерат, да еще по отношению к уважаемой всеми старшей жрице Девы, близко стоящей к тайному совету.

– Теперь она не посмеет бросать нам в лицо обвинения и выть перед народом во весь голос, что ее не защитили! Хотя мне не совсем понятно – почему она так просто смотрит на потерю ксоана и даже смеет надеяться на безнаказанность.

– Она уверена, что Агела поддержит ее.

Никерат наклонился к огню и снял с крючка котелок. Размешивая горячую кашу ложкой, он продолжал:

– Обещаний Маты недостаточно. Она не всесильна, так же как и Агела. Нужно публично обвинить Скимна и Биона, предать их суду!.. Они должны принять на себя всю тяжесть народного гнева!..

Уже два дня сидят Скимн и Бион в холодном подвале на окраине Керкинитиды. Оба закованы в колодки с тремя отверстиями: для головы и обеих рук. Их охраняет старый знакомец Главк. Он поддерживает в очаге огонь и варит для них жидкую кашу из горелых круп.

К концу второго дня дверь тюрьмы широко распахнулась, ледяной холод дохнул на продрогших колодников. На пороге появилась растрепанная фигура старика. Он дышал тяжело, с сипением, как запаленная лошадь. Его шаровары были затерты конской шерстью и потом. Было видно, что человек только что слез с седла после утомительного перехода.

Старик стремительно вошел в полутемное помещение, и свет очага упал на его сморщенное, птичье лицо. Это был Херемон. Но какой-то необычный. Странное оживление проглядывало во всех его движениях. Он словно помолодел. Даже мутные глаза стали смотреть определеннее и осмысленнее. Страшное горе подстегнуло его точно кнутом. Он собрал остатки всех сил и не переводя духа прискакал на лошади в Керкинитиду. Угасавший огонь его душевной и физической энергии вдруг вспыхнул ярким пламенем. Последнее человеческое чувство, еще согревавшее его, – любовь к дочери – явилось тем факелом, который сначала расплавил его душу, смерзшуюся в мертвый ком, а потом заставил ее вспыхнуть пожаром. И сейчас он был переполнен небывалым внутренним светом, жаром, волнением.

Верхом на лошади в сопровождении двух рабов он мчался сломя голову из Херсонеса в Керкинитиду, устремив свои по-былому заблестевшие глаза во мглу осенних туманов, покрывших снежные дали скифских степей.

– Гедия!.. Гедия!.. Голубица моя непорочная!.. – шептал он запекшимися губами.

Слуги ехали рядом и следили, как бы старик не слетел с седла на мерзлый грунт. Но он выдержал тяжелый переезд и въехал в Керкинитиду на всем скаку, не обращая внимания на оклики часовых.

Увидя в подвале архитектора и его ученого друга, Херемон вскричал, задыхаясь:

– Скимн, Бион!.. Я пришел к вам не с проклятием, хотя вы его заслужили трижды. И не хочу обвинять и упрекать вас. Пусть вас судят и казнят совет и народ… если только само войско не догадается посадить вас на колья!.. В недобрый час твоя семья, Скимн, и ты сам стали близки к храму Девы. Целая гора несчастий свалилась на нашу святыню, начиная с попытки похищения Девы таврами, кончая тем, что ты сам отдал ее скифам. Да, сын тьмы, служитель злых духов, ты отдал Деву врагам, а свою жизнь сохранил! Ты спас свою никому не нужную шкуру, а Гедию мою, радость мою и наследницу, отдал варварам! Однако не дрожи от страха, я не ударю тебя мечом в грудь, хотя имею на это право…