Морис Дрюон - Железный король

Гуччо спросил свою спутницу, что за башни виднеются там, далеко на юге, резко выделяясь на фоне зеленых волн. Собравшись с духом, Мари ответила, что это башни Монфор-л'Амори.

Девушка испытывала странное чувство: ее томила боязнь и переполняло счастье, мешавшее ей думать, мешавшее говорить. Куда ведет эта тропка? Она не знала. Куда везет ее всадник? И этого она не знала тоже. Она повиновалась непонятному порыву, который не могла бы определить сама, и это было сильнее всего – сильнее страха перед неизвестностью, сильнее внушенных с детства правил, сильнее наставлений семьи и предостережений исповедника. Ею всецело завладела чужая воля. Руки ее почти судорожно цеплялись за этот плащ, за плечи этого юноши, который сейчас, когда все вокруг готово было рухнуть, казался ей единственной прочной опорой во всем мире. И хотя Мари отделял от Гуччо двойной слой ткани, биение ее сердца отдавалось в его груди.

Лошадь, не чувствуя больше поводьев, стала и потянулась губами к зеленой ветке.

Гуччо спрыгнул, протянул руки Мари и опустил ее на землю. Но, опустив, не разжал объятий и только удивлялся тонкости, хрупкости ее упругого стана. А молодая девушка стояла не шевелясь, пугливой, но покорной пленницей этих обвивших ее рук. Гуччо понимал, что нужно что-то сказать, но слова, обычно легко приходившие на язык юного соблазнителя, вдруг куда-то исчезли, и вместо них губы сами произнесли по-итальянски:

– Ti voglio bene, ti voglio tanto bene!

И хотя Мари не знала итальянского языка, она поняла слова Гуччо – так выразительно прозвучал его голос.

Глядя вблизи на личико Мари, ярко освещенное солнцем, юноша вдруг заметил, что ресницы ее вовсе не золотистые, как показалось ему накануне; Мари была шатенкой с рыжеватым отливом, с нежным румянцем, типичным для блондинок, ее огромные темно-синие глаза смотрели из-под тонко очерченных дугообразных бровей. Откуда же тогда этот золотистый блеск, который исходил от нее? С каждой минутой образ Мари в глазах Гуччо становился все отчетливее, все реальнее, и в этой реальности она была восхитительно прекрасна. Он обнял ее крепче и медленно, нежно провел рукой вдоль ее бедра, вдоль корсажа, будто желая узнать, какова же она на самом деле.

– Не надо, – прошептала девушка, отводя его руку.

Но так как Мари боялась обидеть Гуччо, она повернула к нему свое лицо. Губы ее были полуоткрыты, а веки плотно зажмурены. Гуччо склонился к этим губам, к этому прекрасному плоду, которого он столь страстно желал. И несколько бесконечно долгих секунд они простояли так, прижавшись друг к другу, а кругом щебетали птицы, откуда-то издали доносился собачий лай, и от мощного дыхания самой природы словно вздымалась земля у них под ногами.

Когда они разжали объятия, Гуччо вдруг заметил кривую яблоню, росшую неподалеку, он смотрел на нее не отрываясь, чувствуя, что еще никогда в жизни до сегодняшнего дня не видел ничего более прекрасного и полного жизни, чем этот черный, уродливый ствол. В молодой ржи деловито прыгала сорока, и наш юный горожанин не мог опомниться от этого поцелуя, который он вкусил среди полей.

Счастье осветило лицо Мари, она не спускала глаз с юноши.

– Вы пришли, наконец-то вы пришли, – шептала она. Ей казалось, что она ждала его все годы, ждала все ночи, что давно уже она знала, видела это лицо.

Гуччо снова нагнулся к ее губам, но девушка на сей раз отстранилась.

– Нет, пора возвращаться, – сказала она.

Она поверила, что большая, настоящая любовь вошла в ее жизнь, и сейчас до краев была полна ею. Ничего ей больше не нужно.

Когда Мари снова уселась на лошадь позади Гуччо, она обвила руками стан молодого сиеннца, прижалась головкой к его плечу и грезила под ровный лошадиный шаг, чувствуя себя навеки связанной с человеком, которого ей послал сам Господь Бог.

При всей своей вере в чудеса, в необъятность окружающего мира Мари была лишена от природы дара воображения. Ни на минуту она не подумала, что Гуччо может испытывать какие-то иные ощущения, чем испытывала она сама, что поцелуй, которым они обменялись, может иметь для него не то значение, какое имел для нее.

Она не отстранилась от Гуччо, не приняла подобающей ее положению осанки даже тогда, когда в долине показались крыши Крессэ.

Братья уже приехали с охоты. Мадам Элиабель без особого восторга смотрела на Мари, возвращавшуюся в обществе Гуччо. Она сурово осудила поведение дочери, и, увы, отнюдь не потому, что оно противоречило законам приличия, а потому, что ею овладела какая-то непонятная досада. Как ни старались скрыть молодые люди своего счастья, оно слишком ясно читалось на их лицах, и это совсем не понравилось достойной владелице замка Крессэ. Но в присутствии молодого банкира она не решилась сделать дочери замечание.

– Я встретил мадемуазель Мари и попросил ее показать мне окрестности, – пояснил Гуччо. – Богатые у вас владения. И добавил:

– Я велел перенести срок уплаты по вашему заемному письму на следующий год: надеюсь, дядя подтвердит мое распоряжение. Разве можно отказать в чем-нибудь такой благородной даме, как вы!

При этих словах Гуччо любезно улыбнулся мадам Элиабель; та покудахтала немного, и досада ее улеглась.

Молодого итальянца осыпали благодарностями; однако, когда он заявил, что уезжает, никто не стал его удерживать. От него добились того, чего хотели. Конечно, этот юный ломбардец – очаровательный кавалер, конечно, он оказал семейству де Крессэ огромную услугу… Но, в конце концов, они же его не знают. И мадам Элиабель, вспоминая о своих утренних маневрах и о том, как молодой итальянец не совсем вежливо покинул ее, чувствовала смутное недовольство собой. Однако заемное письмо отсрочено, а это самое существенное. Хозяйке замка Крессэ очень хотелось думать, что ее прелести сыграли здесь не последнюю роль.

Единственное существо, которое действительно желало, чтобы Гуччо остался, не могло и не смело выразить своих мыслей вслух.

Все присутствующие почувствовали вдруг какую-то неловкость. Тем не менее братья де Крессэ чуть ли не силком навязали гостю четверть косули, убитой ими утром на охоте, и взяли с него слово, что он непременно заедет к ним как-нибудь еще. Гуччо обещал и неприметно взглянул при этих словах на Мари.

– Будьте уверены, я не премину вернуться по поводу заемного письма, – произнес он бодрым тоном, надеясь ввести хозяев замка в заблуждение.

Его пожитки приторочили к седлу, и Гуччо вскочил на коня. Проводив гостя глазами до поворота к Модре, мадам Элиабель облегченно вздохнула и торжественно объявила сыновьям – вернее, самой себе:

– Ну, детки, ваша мама еще не разучилась говорить с молодыми щеголями. Я долго над ним билась и, не поговори я с ним наедине, боюсь, он был бы не так сговорчив.