Василий Кукушкин - Избранное

— Чего, милый, убиваешься? А бог-то, бог-то?

Прыщеватый опять грохнулся на землю:

— Невинного сажают в тюрьму.

— Помолись! Не посадят. Судьям скажи, что верю в твою невиновность.

— Напиши слово! — приставал прыщеватый. — Без бумаги нет веры.

Распутин на клочке газеты карандашом нацарапал записку судье. И снова вокруг него возникла толпа просителей, каждый с бумажкой. Распутин не любил писать, но сегодня почему-то с упоением выводил свои каракули.

— И эти клочки помогают? — ужаснулась Варя.

— Еще как, — сквозь зубы сказал Ловягин.

Распутин, взяв сумочку у смуглой дамы, обходил цыган, наделяя их чужими деньгами.

Появилась возможность незаметно выйти из беседки. В саду Варя оглянулась. Из куста жасмина подле самой беседки воровски выглядывал околоточный. У Вари мурашки побежали по коже — неужели слышал? С нее-то спрос небольшой, а для Ловягина дело может обернуться круто, сорвут погоны.

— Гадина. Ослиные уши вытянул…

— До подслушивания ли ему! — Ловягин махнул рукой. — Про Распутина в городе столько ходит правды и сплетен, что всех не пересажаешь. Подлец околоточный просто труса празднует, как бы Гришку не побили на его участке.

— Распутина побьют? — удивилась Агнесса. — Перед архиереем так не распластываются…

— Одни вделывают распутинский лик в позолоченный киот и записывают в святцы, другие бьют. Гермоген, саратовский епископ, однажды нагрудным крестом избил «старца».

Домой возвращались молча.

На вечер у Вари была отложена проверка тетрадей. Приехав домой, очинив карандаш, она задумалась да так и просидела до полуночи над первой раскрытой тетрадью. Вот он каков, Распутин, малограмотный мужик из села Покровского, по чьей протекции назначаются министры, по чьему слову угрожает царская немилость.

Тимофея Карповича не было в Петербурге. Месяц назад его арестовали на тайной сходке и выслали по этапу с запрещением проживать в пятидесяти шести городах Российской империи.

К разлукам с ним Варя относилась по-разному. Вначале она даже не очень скучала. Последнее же расставание переносила тяжело, часто плакала тайком. Теперь она знала, что дороже этого человека, случайно вошедшего в ее жизнь, у нее нет. Но хотя при встрече на улице после заключения в «Крестах» Тюменев бросился к ней и, не стесняясь прохожих, целовал ее руки, ни разу, как часто они ни встречались, не было между ними разговора о любви. В последнее время Варя даже недоумевала, то и дело ловя на себе то ласковые, нежные, то жаркие его взгляды, отзывавшиеся в ней смятением. Знала твердо, что и он любит. Любит и — странно! — молчит. А ведь он не из робких, натуре его свойственны стремительность, пылкость, уж раз полюбил, то не стал бы скрываться.

Много позже она узнала, как нелегко давалось Тюменеву его молчание. Неуверенный в своем завтрашнем дне, готовый к новым провалам и арестам, он просто жалел Варю, боялся обречь ее на трудную участь подруги профессионального революционера.

До осени от него не было никаких известий, а в октябре какой-то человек зашел в ее отсутствие к ней на квартиру, сам не назвался, оставил только коротенькую записку, что ее «ученик из Александровского парка» жив, здоров, надеется в непродолжительном времени продолжить занятия. И всё.

В рождественские праздники общество трезвости приглашало бедных детей на елку. Варя еще с гимназической поры невзлюбила деревянный флигель за церковью Спаса Колтовского. Ей на всю жизнь запомнился неуютный зал, скорее застекленный сарай, с убогими картинками. Ханжеством за версту несло от проповедей. На лубочных картинках, по-разному изображавших, как опускаются пьяницы, конец был одинаков — к пропойце приходит черт и уносит его в ад.

На рождественском утреннике показывали туманные картины. Варя привела свои классы. Главной распорядительницей праздника была Софья Андреевна. Она раздавала подарки — кулечек, в нем несколько конфет и печений, яблоко и красочный платок.

Ребятишки наперебой старались угостить Варю. Она шутливо отбивалась, напоминая, что угощения ждут их маленькие сестренки и братишки.

— Машке во́ сколько! — кричал Степа, показывая свой кулек.

Уже получали подарки последние Варины ученики, когда появился репортер петербургской газеты «Речь».

Софья Андреевна, по привычке молитвенно сложив руки на груди, вкрадчивым голосом рассказывала. Репортер скучал, зевал и не записывал в блокнот про божью помощь и скупость миллионеров-попечителей. Редактор безжалостно перечеркнет примелькавшиеся новости, выругает и не заплатит ни гроша. Репортер поморщился:

— Нет ли чего поинтереснее?

— Сытный завтрак устраиваем для сирот.

— Писали, — меланхолично сказал репортер. — Подкрашенный кипяток, кусок черствой булки, посыпанной сахарной пылью. Благодарю. Нет ли чего поновее? Не бывал ли в вашей школе господин Пуришкевич, собирая материал для своей книги: «Школьная подготовка второй русской революции»?

— Моя школа всегда отличалась высокой религиозной нравственностью, — забеспокоилась Софья Андреевна.

— «Живой родник» читали ребятишкам? — допытывался репортер.

На лице начальницы появилась скорбь. В школьных шкафах были «Живой родник», «Мир в рассказах», «Новь» — книги, объявленные Пуришкевичем революционной пропагандой. Софья Андреевна при случае отказалась бы от родной матери:

— Спросите батюшку из церкви апостола Матвея.

Не удалось репортеру уколоть мракобеса Пуришкевича, который обнаружил крамолу в безобидных учебниках. А жаль. Статейка получилась бы хлесткой.

— Нельзя ли вашу частную школу сравнить по программе с гимназией? — фантазировал репортер.

Он ухватился за внезапно пришедшую идею: рабочая гимназия! Репортер представил себе заманчивую картину: на газетной полосе — корреспонденция о бесплатной гимназии для детей рабочих. От школьной начальницы требовалось немного — сказать два-три слова, остальное он сам напишет.

Варе были известны тайные мысли репортера, но свою начальницу она изучила хорошо. Рискнуть Софья Андреевна побоится, но не упустит возможности пожужжать о своем благородстве. Через год ей стукнет пятьдесят. Директор классической гимназии, третий раз отмечая свое семидесятипятилетие, отхватил Станислава на шею, у нее же запросы скромнее: удобный случай напомнить принцу Ольденбургскому, что живет на свете верноподданная Софья Андреевна Белоконева, усердный труженик на ниве просвещения. А там — что бог даст.

— Пишите, — доверительно зашептала Софья Андреевна: — в моей школе, где учатся дети бедных людей, я ввожу изучение французского языка.

Сонливости как и не было у репортера. Он весь преобразился, пропала сутулость. Он галантно взял под руку Софью Андреевну и отвел ее к окну…