Борис Камов - Мальчишка-командир

— Я люблю тебя.

И приблизил свои глаза к ее глазам, и увидел в них самого себя: широкогубого, похудевшего, с таким напряжением во взгляде, точно ему предстояло через минуту поднять в атаку свой взвод.

Маленькая Зоина ладошка в пуховой рукавичке легла ему на грудь, несильно уперлась в ворсистое сукно. И, по-женски смело ответив взглядом на его взгляд, она так же тихо произнесла:

— Я бы хотела это услышать от Шуры.

Аркадий отшатнулся, будто его с размаху ударили по лицу.

Назавтра, не добыв в законном отпуске 36 часов, переполошив друзей и доведя своим решением до слез весь дом, он уехал. Провожала его только мама.

Друзья догадались, что у Голикова произошла ссора с Зоей. Сама Зоя ничего объяснять не стала, ходила бледней обычного. Если при ней упоминали Аркадия, опускала глаза. Ей по-прежнему нравился высокий, широкоплечий Плеско, но она почему-то все чаще вспоминала Голикова.

Вскоре Шурка получил от Аркадия открытку. Аркадий передавал друзьям и знакомым привет. Просил он передать привет и Зое. И потом вспоминал ее в каждом письме. Письма эти Шурка читал в клубе вслух.

Зоя ловила себя на том, что с нетерпением ждет вестей от Аркадия. Она даже хотела просить у Шурки адрес, но постеснялась. Для нее самой и для окружающих было очевидно, что после отъезда Аркадия она сильно переменилась. Но Шурка об этой перемене Голикову не сообщил. Сама Зоя написать не решилась.

Аркадий жалел о ссоре и вспоминал Зою в письмах целый год.

Зоя — всю жизнь.

Лето 1920 года застало Голикова на Кавказском фронте. Здесь, в районе Адлера и Сочи, ему снова довелось воевать с бандами «зеленых». Голиков командовал ротой. Задания выпадали одно сложнее другого. Так, три недели вместе с ротой он держал Тубской перевал.

Еще по дороге в гору рота попала в засаду. Первым же выстрелом — метили в командира — под Голиковым убили коня. А затем началось трехнедельное сидение на перевале, где ветром сдувало палатки и невозможно было выкопать землянку, ютиться приходилось под скалами, кое-как соорудив навес. Не хватало валежника на костры — и люди замерзали; таяли запасы продовольствия. Каждый спуск в долину был связан с большим риском. «Зеленые» следили за всеми действиями роты, и Голиков предпочел резко снизить рацион, нежели посылать, теряя людей, за крупой и солью.

Лишь после того, как был получен приказ вернуться, рота снялась с места. Спуск был утомителен. Прошел дождь. Камни под сапогами скользили. Бойцы шли, держась за веревку. Голод и малая подвижность не прошли даром. Все очень быстро устали. Невероятно тяжелыми казались и винтовка, и патронташи, не говоря уже о станковом пулемете и коробках к нему.

Голиков то и дело перевешивал с плеча на плечо японский карабин, захваченный у бандитов, с собачьей цепочкой вместо ремня. Он терпеть не мог рыться в трофеях, за годы службы не поменял ни пистолет, ни шашку, а карабину обрадовался очень. Много раз в бою Голиков жалел, что у него нет винтовки. Таскать на себе мосинскую трехлинейку не хотел: велика, неудобна. Да и не к лицу командиру. А японский карабин был легок, короток и обладал замечательной точностью боя.

...Внизу, в казачьей станице, было сухо, пекло солнце. Рота получила сутки отдыха, чтобы привести себя в порядок. Голикова и бойцов ждал сытный обед, но Аркадий распорядился, чтобы после вынужденного голодания красноармейцам выдали только по котелку щей и по куску свежего хлеба. Иначе бы они замаялись животами. На ужин ротный позволил съесть по котелку жидкой каши. Большинство бойцов этим распоряжением остались недовольны, однако против командира не пойдешь. Да и предлагал командир обычно дельное.

От еды, от жаркой бани красноармейцев разморило. Голиков назначил часовых, позволив остальным отоспаться и отогреться. Наверху, в горах, Аркадий мечтал о теплой избе и горячей лежанке. А когда ему самому отвели половину чистого дома, где по утрам топилась печка, не смог заснуть. После горного воздуха и жизни на ветру в избе ему сделалось душно.

Прихватив шинель и карабин, Голиков вышел на просторный двор. За высоким забором был слышен негромкий девичий смех и мужской приглушенный голос. «Кому это не спится?» — подумал Голиков. Глаза его слипались. Шинель и карабин оттягивали руки. Усталость была так велика, что он готов был лечь посреди двора на теплую, поросшую травой землю.

Рядом стояла ротная повозка. Голиков сунул на дно ее карабин и собрался выспаться в ней сам, но вспомнил, что хозяева завезли днем свежей соломы в сарай. Доставать со дна повозки карабин было лень. Голиков потянул на себя дверь сарая, она скрипнула и открылась. Под ногами зашуршала скользкая, шелковистая солома. Он нащупал рукой, где она повыше, плюхнулся в нее, провалившись почти до пола, подоткнул за спину шинель и в тот же миг забылся.

Сон его был крепок, но чуток. Голикову вскоре показалось, что кто-то ходит по двору возле сарая. Сначала он себе во сне сказал, что это ему снится. Однако тревога не проходила. Тогда, успокаивая себя, он решил, что это вышел, верно, из дому хозяин посмотреть или напоить скотину. Шаги и шорох, которые Голиков снова услышал, были несмелы. «Деликатный человек, не хочет меня будить». Но громко стукнула калитка, и кто-то заспешил по улице. Это не мог быть хозяин.

Голиков вскочил, отбросил шинель, выхватил маузер, который висел в кобуре на поясе, и выбежал из сарая. Во дворе никого не было: утро только начиналось. В две секунды Голиков очутился у ворот — щеколда калитки была отодвинута, а он хорошо помнил, что сам ее перед сном задвигал. Об этом его попросил старик хозяин: чтобы на рассвете не ушли на улицу куры. Скорей всего, хозяин калитку не отпирал. И бежать ему было незачем.

Голиков рванул калитку, выскочил на улицу — никого. Он повернул направо и пробежал метров сто. Дорога тут была прямая, без всяких изгибов. И если бы человек продолжал бежать, он был бы виден. «Померещилось — иди и спи», — сказал себе Голиков. Он был бы рад думать, что померещилось, если бы не отодвинутый засов.

Голиков снова запер калитку, сунул в кобуру маузер, вернулся в сарай, плюхнулся в еще теплую выемку в соломе и опять крепче прежнего заснул: часа два у него еще было.

Разбудила Голикова полковая труба. Он быстро умылся, застегнул на себе ремни, повесил сумку, в которой возил теперь тетрадку; в ней он делал записи — на память, для себя.

Прихватив из сарая шинель, Голиков машинально сунул руку в повозку, под сено, куда он спрятал карабин. Но там его не оказалось. Голиков выгреб на землю все сено. Пусто. В щель между досками карабин провалиться не мог. Помимо того, что он им дорожил, Голиков вчера по недавно заведенному правилу записал карабин на себя. Дело в том, что потерянное бойцами оружие нередко находили потом у бандитов. Поэтому каждый случай пропажи винтовки или револьвера, а также патронов и гранат теперь рассматривался как серьезное происшествие. И нелепо было ему, командиру, давать показания о том, что он не уберег карабин. Но и промолчать об этом он не мог.