Борис Камов - Мальчишка-командир

— Не надо, благодарю, — ответил Голиков.

Галка пожал плечами.

— Возвращаясь к проблемам литературного творчества, хочу, господа, заметить, что пишущий должен быть готов к невзгодам. Я уже говорил, что Гоголь начинал с очень плохих стихов. Когда же приятели смеялись над ним, он отвечал: «Не робей, воробей, дерись орлом!» Это сделалось его жизненным девизом.

Но Голиков уже не слушал...

После занятий он отправился на берег Тёши. С обрыва река выглядела ленивой и грязной, словно все кожевники, сколько их было в городе, выплеснули в нее содержимое своих чанов.

«Стихи плохие, стихи плохие... — повторял он. — Ну и пусть. Я в писатели вовсе не готовлюсь. Я буду матросом».

Аркадий сбросил на землю свой ранец и вытряхнул на сухую землю содержимое. Сначала он разорвал на клочки тетрадку со злополучным сочинением, а потом стал выдергивать страницы альбома, который приготовил для Галки и собирался передать после триумфа.

Пока Аркадий кромсал толстые, гладкие листы альбома, в глаза лезли строчки его виршей, и он морщился от их несуразности и корявости.

Ветер дул с реки. Клочки не желали лететь вниз, к воде, и усеяли все вокруг. Но это Аркадия уже не волновало. Он знал, что никто не станет их собирать и склеивать.

«Со стихами покончено, со стихами покончено», — повторял он. И вдруг почувствовал себя очень несчастным и. побрел к матери в больницу.

...Этот случай Аркадий Голиков переживал долго и сохранил потом изнурительную способность помнить о былых неудачах во всей их ранящей остроте. Память о неудачах, полагал он, обходится дешевле новых неудач.

«Не забывать о красной нитке, — записал однажды А. П. Гайдар в дневнике. — Если я об этом забуду — горя мне опять будет немало»*.

Это было напоминанием о первом литературном поражении.

Аркадий задумал научиться метко стрелять. Ружья у него не было. И он решил, что для начала подойдет и рогатка. Еще с лета у него валялась рогулина, а в школе он выменял за два патрона от австрийской винтовки изрядный кусок крепкой резины.

После уроков Аркадий смастерил отличную рогатку и отправился за дом, чтобы опробовать. Он забрался в дальний угол двора. Там, за дощатым забором, начинался соседский участок, на котором росла старая засыхающая береза. Аркадий уселся на заборе, вынул рогатку, заложил в ее карман круглый голыш, прицелился и попал прямо в середину ствола.

Довольный собой, зарядил опять — теперь уже плоским камешком. Прицелился, натянул резинку — камешек пошел точно в ствол, но в последний миг, вильнув, сделал изрядную дугу и с дребезгом влетел в стекло соседского дома. У Аркадия замерло сердце. В доме жили неприятные люди. Они скандалили из-за любого пустяка. А тут появился серьезный повод.

К счастью, никто не видел. Аркадий соскочил с забора, нырнул в дыру, которая выводила к прудам. Покрутившись часик вдали от дома, он как ни в чем не бывало отправился делать уроки. А когда вошел в квартиру, услышал, что все комнаты наполнены криком.

— ...Сегодня он выбил стекло, завтра — глаз, а послезавтра пойдет убивать из рогатки людей. — Это кричала соседка Евдокия Ивановна.

— Я пришлю вам стекольщика, — услышал Аркадий негромкий, усталый голос матери.

— Ах, нам еще и платить!

— Не беспокойтесь, я заплачу. А теперь извините — я вернулась с ночного дежурства.

Соседка стремительно прошла к выходу. Это была молодая, всегда неопрятно одетая женщина.

Мальчик повесил шинель, вытер ноги о коврик и с виноватым видом открыл дверь в родительскую спальню. Кутаясь в красный халат, мать лежала на кровати лицом к стене. Ноги ее были укрыты стареньким детским одеялом. Она не обернулась. И Аркадий на цыпочках вышел в столовую.

Весь вечер Наталья Аркадьевна не разговаривала с ним. Все в доме знали, что произошло, и даже Катюшка, самая младшая из сестер, смотрела на брата с осуждением. Ночью Аркадий не спал. Он прошел через кухню в столовую. Из-под двери материнской комнаты пробивался свет. Аркадий открыл дверь и остановился на пороге. Он думал, что мать читает, а она лежала в халате поверх неразобранной постели и смотрела безучастным взглядом в потолок.

— Мам, я ж не хотел, — испугался Аркадий. — И потом, Евдокия Ивановна не видела... И только по одному подозрению... А вдруг бы не я — все равно посылай к ней стекольщика?

— Мне жаль не рубль серебром, хотя деньги, ты знаешь, достаются недешево. Я потрясена, что сын мой — трус.

— Неправда, я не трус! Хочешь, я пойду один на кладбище?

— На беду нашу, трус. Иначе бы ты не позволил, чтобы дурно воспитанная женщина пришла кричать к тебе в дом. Смелый человек либо признается, что совершил дурной поступок, либо опровергает, если его необоснованно винят. А ты стоял в прихожей — и не признался, и не опроверг. И если теперь обтрясут на соседней улице яблоню или украдут с веревки белье, покажут на тебя. А когда ты станешь оправдываться, ответят: «Ты и в прошлый раз убежал».

Среди уличных мальчишек считалось доблестью напроказить и смыться. И лопухами обзывали тех, кто попадался. Неудачника дома ждала порка. В семье Голиковых детей не били. После ухода отца на фронт Аркадия дважды сажали за провинность в чулан, но, что получится такой разговор из-за разбитого стекла, мальчик не ожидал.

— Мамочка, я не стану больше убегать. — Он кинулся к ней и ткнулся головой в ее полное плечо.

С того дня, если был в чем виноват, сразу шел и сознавался. Скажем, играют большой компанией в прятки, он забежит в чужие сени и нечаянно опрокинет молоко. Никто не видел и можно бы удрать, а он уже стучит в горницу и говорит: «Извините, я опрокинул кринку».

И вечером матери: «Прости, мамочка, но произошла неприятность».

Мать все равно бледнела. Продукты дорожали. Кринка молока стоила бог весть каких денег, но мать уже не плакала, не произносила обидных слов.

«Я все уладила, — говорила она ему час спустя. — Спасибо, что не пришлось краснеть».

И хотя было жалко отданной трешки или пятерки, а девчонки давно уже не пили свежего молока, Аркадий гордился, что мама его похвалила.

А через день-другой случалось что-нибудь еще. И он снова говорил: «Извините, это сделал я». И на него опять обрушивалась лавина обидных слов, но поступать иначе он уже не мог.

Приятели над ним, конечно, смеялись. Сами они, если что натворят, тут же удерут или изобразят благородное возмущение на лице: «Бог свидетель, это не я и не мы!» И набожные соседи, слыша такие клятвы, отступались. А хитрые приятели подмигивали Аркадию: «Учись, разиня. Видишь, ни шума, ни полтинников».

И сомнение медленно закрадывалось в душу Аркадия, но однажды он бесповоротно убедился в мудрости матери.