Эдвард Резерфорд - Русское

Оказалось, что эта полоса чернозема была поделена на три части. Одна, расположенная ближе к северу, была частным владением, принадлежавшим самому великому князю. Тамошняя деревня несколько лет тому назад вымерла от чумы, но со временем великий князь, несомненно, заселит ее снова. Часть, расположенная ближе к востоку, считалась так называемой черной землей, номинально ею владел князь муромский, но на деле она сдавалась в кортому свободным крестьянам.

А ближайшая часть, поменьше, принадлежала боярину Милею.

Впервые увидев Янку и ее отца, боярин ни словом об этом не обмолвился. Одинокий мужчина с девочкой в его глазах были негодными кортомщиками для его лучших земельных угодий. «Нет уж, приберечь их на потом и поглядеть, не объявится ли еще кто», – здраво рассудил он.

Тем временем он решил сам возделать часть хороших земель, поручив это нескольким рабам, которых ему удалось приобрести.

– Может быть, нам взять надел чернозема? – предложила Янка.

– Нет, я уже спрашивал у управляющего. Боярин только наемных работников вроде мордвинов туда ищет. Я до такого не опущусь.

Она обняла отца и поцеловала, ощущая слабый запах пота, исходящий от его рубахи, и глядя на жилы, выступающие у него на шее. Она не в силах была видеть его таким расстроенным.

– А если нам уйти? – предложила она. – У нас же есть деньги.

Принесенные с собой деньги они тщательно спрятали под полом.

– Что ж, можно. Но не в этом году.

– Да, – согласилась она, – не в этом.

Зима была близко.

Однако, несмотря на все убожество и отсталость деревни, в новой обстановке она ощущала покой и умиротворение. «По крайней мере, – заметила она отцу как-то раз, дождливым днем, лениво потягиваясь, – здесь, может быть, и скучно, но татарам сюда не добраться».

Как ни странно, теплая погода продержалась до середины октября. Янка привыкла к тихой, размеренной деревенской жизни. Вместе с односельчанами она ходила в лес по орехи, а когда мужчины убили лося, помогла женщинам приготовить роскошный пир.

Он шел по тропинке, а вода, капая с деревьев, пропитывала его меховой воротник или, если он не отирал ее, сбегала по его тощей, в складках, шее. Под ним, у подножия небольшого утеса, бил из прибрежного склона волшебный родничок и, стекая меж папоротников, устремлялся в реку. Он не останавливался, вот только раз замедлил шаг, взглянув на реку и противоположный берег внизу. Дважды он вслух выругался.

Чтоб ее, эту девчонку!

Юная, свежая – чем же таким пахнет-то она? Розами? Дикой гвоздикой? Орехами. Калеными орехами. Неужели от нее и вправду пахнет калеными орехами?

«Пропасть мне совсем, неужели она меня не замечает?» – чуть было не произнес он вслух. «Может быть, она сама не знает? – подумал он, но тотчас же отогнал эту мысль. – Еще как знает! Они такие, они все знают».

Так что же это значит? Что она хочет этим сказать? Что же, по ее мнению, он должен ощущать, оставшись с ней наедине, когда дождь срывался с краев крыши, словно водопад? Чего она добивается, потягиваясь и выставляя напоказ свою упругую грудь, зная, что он на нее смотрит, и оборачиваясь к нему, и говоря ему тихим голосом, что ей скучно?

«Она меня дразнит? Она меня презирает?»

Она притворяется, будто не понимает. В этом ее защита и ее оружие. Да, она добра к нему и всегда была добра. И она его любила. По крайней мере, раньше. Однако после истории с этим мальчишкой на реке неизвестно, какие штуки она еще выкинет. Словно она принадлежит ему – и вместе с тем не ему, словно она все понимает и готова ему открыться, но стоит ему только к ней приблизиться, тотчас отворачивается…

Конечно, она его дочь.

Да полно, в том ли дело? Конечно, и этого довольно, чтобы забыть обо всем. Это противу всех законов, божеских и человеческих. Они оба это знают.

Но после всего, что они пережили… их соединяют особые узы, ведь так? И разве глаза ее, все понимающие, зовущие, не говорят, что она тоже желает, любит его? А как опускаются вниз уголки ее рта, думал он, одновременно чуть грустно и чуть цинично и вместе с тем чувственно, – в какую манящую улыбку складываются ее губы по пробуждении! Ах, эти губы, упрямые губы – она словно едва уловимо, едва заметно дуется, слишком сильная, чтобы дать волю унынию и обидеться по-настоящему, – неужели эти губы не приоткроются, не разомкнутся для его поцелуев? Неужели они сложатся в улыбку и откроются для другого? Эта мысль превратилась для него в истинную пытку.

Он же ее отец. В ярости топая, он зашагал дальше по тропинке. Он слышал о других отцах, которые…

А потом, ни у него, ни у нее никого нет. Да и кому тут взяться, в этом Богом забытом сельце…

«Я ужо напомню ей, что я ее отец. Если она захочет со мной в игры играть, я ужо ей задам», – пробормотал он.

Он так погрузился в свои мысли, что не замечал, куда идет, не понял, как далеко ушел от деревни, и тут только поднял голову, и его глазам предстало странное зрелище.

Он увидел медведя и остановился как вкопанный. Зверь был весьма велик и очень-очень стар. Медведь с трудом пересекал тропинку саженях в пяти от него. Медведь заметил его, но не проявил никакого интереса. Двигался он как-то неуклюже, неловко.

И тут его осенило: медведь умирает и бродит в поисках места последнего упокоения.

Он осторожно пошел навстречу зверю.

– Ну, мишенька, – прошептал он, – на что ты мне сгодишься?

Зверь злобно взглянул на него, но был слишком слаб, чтобы угрожать человеку. Какой же он старый, несчастный, промокший и грязный! Дождь вымочил его насквозь, грязь запеклась на шкуре, от него несло сыростью. Осторожно подойдя поближе, отец Янки обнажил свой длинный охотничий нож. В голову ему пришла счастливая мысль.

Он подарит Янке зимнюю шубу. Это ей понравится. Не каждый мужчина может сказать: «Я добыл для тебя медведя».

Чтобы добыть медведя, требовалось немалое искусство. Хотя зверь едва не шатался и чуть не падал, достаточно было ему немного прийти в себя, ударить могучей лапой – и с охотником покончено. Но отец Янки решил, что справится со зверем.

Он осторожно обошел его, крадучись, на мгновение замер и прыгнул огромному зверю на спину.

Медведь вздрогнул, попытался стать на задние лапы, и тут охотник длинным острым лезвием полоснул его по горлу.

Зверь поднялся во весь свой рост с охотником на спине и попытался до него дотянуться. Отец Янки снова всадил нож ему в шею, стараясь перерезать трахею и крупные вены. Спустя миг он убедился, что смертельно ранил зверя, соскользнул с его спины в грязь и бросился в укрытие за ближайшее дерево.

Он услышал, как медведь захлебывается кровью. Затем зверь снова тяжело опустился на передние лапы. Из его перерезанного горла хлестала кровь. Медведь как будто заметил своего убийцу, но не пошевелился. Он стоял, огромный и печальный, зная, что это конец, и почему-то беспомощно моргая. Потом он обрушился в кусты, и до отца Янки долетел его предсмертный хрип.