Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Каждому из трех актов предшествовал задумчивый диалог между Рэли и Спенсером, которые сидели на темной террасе в луче прожектора, возможно, играли в шахматы и свойски говорили в стихах о вещах практических и неизменно важных, таких как корабельная оснастка, гвинейские каннибалы, дикость и неразумие ирландских крестьян. Или же речь заходила о вопросах теоретических. Друзей занимали луны, причуды зрения и подзорные трубы. Видит ли покрасневший или раскосый глаз такой же покрасневший и перекошенный мир? Последнему вопросу Рэли, по примеру Плиния, посвятил трактат «Скептик». Немножко сплетничали и о королеве – нынешней королеве и Монархине вечной, о Диане, о Глориане Спенсера, о платоновской идее и возлюбленной Идее их современника поэта Дрейтона.

В первом акте были Мария Тюдор, заточение Елизаветы в Тауэрской башне и вступление ее на престол. Во втором – Золотой век и омрачавшие его опасности, испанская Армада, казнь Марии Стюарт, политический торг с искателями королевской руки. Его венчала маска с участием придворных: сошествие Девы Астреи. Последней из бессмертных покинула она землю с началом жестокого Железного века и первой возвратилась, чтобы возвестить пришествие нового Века Златого. «Возвращается Астрея-Справедливость, возвращается Царствие Сатурна». Тут все было по Вергилию. В третьем акте – закат королевы, восстание графа Эссекса и победы в топях грубых ирландцев. Отдельное место уделил Александр беседе, бывшей в Тауэре между Елизаветой и королевским архивариусом. На вопрос, почему ее так занимает судьба свергнутого Ричарда II, королева отвечала: «Я сама – Ричард II. Неужто это вам неизвестно?» Тут проступил «Король Лир», вплетенный искусно: словечко, полсловечка – и все о предательстве, одиночестве, смерти. Иногда Александр думал, лучше было все это убрать. Лодж действительно многое убирал, выкидывал – обрезал то, что Александру представлялось живыми ростками мысли, возникшими в нем самовольно, зачатками его священной рощи. Лодж утверждал, что независимо от происхождения они покажутся зрителю претенциозными завитушками.

В каждом акте была одинокая узница или узник – сперва Елизавета, потом Мария Стюарт, потом растленный и подлый Эссекс. В эпилоге был Рэли, тоже брошенный в Тауэр, не знающий, что впереди у него пятнадцать лет заточения, страшные дебри Ориноко и неоконченная «История мира». Мудрый, неулыбчивый Спенсер тогда уже умер, его замок Килколман был сожжен ирландскими дикарями-повстанцами, а с ним, как полагали, и многие тома бесконечной «Королевы фей». Нищий к концу жизни, он был по приказу Эссекса похоронен в Вестминстерском аббатстве рядом с Чосером. С тех пор как погас огонь Спенсера, все длинней и холодней делались тени в Александровой пьесе.

Одинокие монологи в Тауэре чередовались с увеселениями и излишествами, весьма богато разработанными Лоджем. На фоне танцующих возникали черные посланники с тревожными вестями из внешнего мира: казнен королевский врач Родриго Лопес – повешен, но не до смерти, после чего выпотрошен и, наконец, четвертован. Благородную и нелепую смерть обрела Мария Шотландская в злосчастном своем парике [283] По преданию, палач, отрубивший голову Марии Шотландской, поднял голову над толпой за парик, который остался у него в руках, а голова покатилась по земле. : у обезглавленной нашли под фижмами прильнувшую верную собачку. Эссекс в страшном одиночестве шел по городу, где объявлен был предателем, в свой дом, откуда путь был только на плаху. Александр надеялся, что его посланники – сродни грозным вестникам греческих трагедий и говорят стихом особо живым и полнокровным. Лодж обкромсал и их, заявив, что они будут отвлекать от действия. Александр возразил, что в них-то и воплощено подлинное действие пьесы, что они должны воздействовать поэзией на воображение публики, покуда серебряные и золотые маски плетут кружева удовольствий и славят добродетели, а поэты беседуют на ступенях террасы. Лодж добавил тогда, что в холодные вечера зрители будут зевать и ерзать и никакие пледы и термосы не помогут. И вообще: движение, больше движения! Александру, сказал Лодж, представляется бесконечный ласковый вечер с луной и звездами, парящими высоко в небе, а сам он достаточно перевидал постановок на открытом воздухе и знает, что будет на самом деле. Втайне ему казалось, что пьеса Александра немного схожа с Фредерикой Поттер: умная – безусловно, но слегка деревянная. Обоих требовалось расшевелить.

Маска «Астрея», Александрова пьеса в пьесе, прерывалась вестью о смерти шотландской королевы: образы золотого мира, свершаемого круга и вечного урожая обретали свой мрачный контрапункт. Лодж хотел спустить Астрею и ее девственных спутниц на золотых шпагатиках с небес, но это оказалось невыполнимо. Тем не менее в их торжественном танце, как и в остальных масках, участвовал весь двор, включая Рэли, Спенсера и Бесс Трокмортон. Была и антимаска сатиров в шерсти и с рогами, навербованных из числа мальчишек. Кульминацией ей служили организованно-буйные сатурналии и знаменитое «несси-восси!», в первозданной красе перенесенное из книги Обри. Из Уилки – Рэли вышел весьма элегантный Дионис. Марина Йео, воссевшая на высоком троне и убранная драгоценностями, долго оставалась среди всего неподвижной точкой, пока и ее не умолили станцевать. Королева чинно и благостно снизошла до танца. Астрею и ее прислужниц играли Антея Уорбертон и те самые нимфы и феи, что на пробах ввергли Фредерику в такое отчаяние. Роли у них были – одно присутствие, почти без слов. У Антеи было лицо Венеры Боттичелли, фигура королевы красоты и умение держаться с достоинством. Она могла нести сноп пшеницы под дюжиной разных углов, и все они прекрасны. Она помавала белыми руками или склоняла голову, отягченную косой цвета спелой ржи, – и зрители, включая Лоджа, непроизвольно улыбались: настолько все это было хорошо и правильно. Ее свиту из граций и юных фрейлин окружал ореол здоровой женственности, невинности, готовности к игре. Было тут и преклонение перед «настоящими актерами», и оно с каждым днем все обильней питало общую атмосферу вакханалии. Девы мило хихикали над сэндвичами, хранящимися в шлемах, влюблялись в великого Макса Бэрона, Криспина Рида, Роджера Брэйтуэйта, Боба Гранди, ведая и не ведая, какое действие производили их сладко-наивные страсти.

Из этой стайки юных плеяд Фредерика, в силу своей роли, а в большей степени – своей природы, оказалась исключена. Она не умела мило хихикать. Никто не шел к ней за сочувствием, когда смех прорывался вдруг потоком слез. Никто не хвастался ей похищенным платком Брэйтуэйта с вышитой монограммой. Вскоре стало известно, что она небезразлична к Александру, но это почему-то сочли глупостью и даже неким, как она мрачно подозревала, жалким отклонением. Ярость, которую вызвали в ней нежные щебетанья плеяд, еще сыграет свою роль в этой истории.