Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Маркус, не делая выводов, с любопытством наблюдал за поведением Лукаса в следующие несколько дней. Учитель казался одержим почти демонической энергией. Объясняя что-то, он теперь не сидел, а ходил взад и вперед, он делал бесконечные вылазки то за тем, то за этим, по школьным галереям передвигался почти бегом. Щеки его сияли яблочным румянцем, но сам он заметно подтягивался и даже худел, особенно в талии и на бедрах. Брюки висели на нем, время от времени он судорожно их поддергивал. Он уже не робел так перед своим единственным апостолом, не ждал с вопросительным, собачьим взглядом его подсказок. Он, казалось, сам теперь получал некие сообщения, деловито и радостно служил некой тайне. Лукас искал знаки, намеки, совпадения и находил их. Его радостно волновала взаимосвязь книг, случайно взятых с библиотечных полок. Он проглатывал тысячи печатных страниц: Фрейд, Фрейзер, Юнг, «Записки Общества психологических исследований», «Общая история растений» Джерарда, Данн с его гипнагогией, Хёрд с мечтой об отказе от личности. В дело шли справочники по английской флоре и фауне, Библия, предсказания Матушки Шиптон, красная книжка – путеводитель по йоркширским пустошам издательства «Уорд, Лок и компания»… Получалось гадание обо всем сразу – по пестрым сотням книг. Симмонс мгновенно оживлялся, услышав игру слов или просто слово с разными значениями. Он долго и невнятно объяснял Маркусу про ртуть и значение слова «Меркурий» в мифологии, химии, алхимии и ботанике. Тогда в Нэрсборо они нашли собачью ртуть – это неспроста. Он пытался связать герметическое учение с герметичными крышками на вакуумных банках и Гермафродитом алхимиков – человеческом символе завершенного делания, одухотворенной материи, lumen novum – философского камня.

Бо́льшую часть его речей Маркус пропускал мимо сознания, не пытаясь понять. Если вдуматься, все это подтверждало его недоверие к словам. Ему являлся вполне безопасный образ: глобус, пересеченный, пронизанный, опутанный нитями, которые скрещивались и расходились на полюсах и по экватору. В словесных языках при желании что угодно можно стянуть в совпадение или сплести в некий смысл. Маркус мог сказать: «Враждебный свет был для меня слишком огромен» – или что-то подобное, но этот язык не очень-то его занимал. Он смотрел из окна лаборатории на маленькое, колко сверкающее белое солнце и думал, что на деле связь между мучащим его светом, этой вот пылающей массой газов и материи, собственными его механизмами восприятия и любым другим разумом – возможно, не столь безупречна, как выходит, если облечь ее в слова, красивые, но, конечно, не передающие всего. Впрочем, он не жаловался: Лукас, по крайней мере, временно отвлекся от гипнагогии, и Маркус стал высыпаться. К тому же, если не вдумываться, словесная алхимия и еще больше – радостное полнокровие друга служили ему утешением и защитой.

Выбрать для эксперимента развалины аббатства Уитби Лукаса подтолкнуло занятное совпадение между тем, что он вычитал у Юнга, и описанием из красного путеводителя. Он склонялся к Уитби отчасти еще и потому, что именно там неграмотному пастуху Кэдмону [286]явился Ангел, и наставляемый им Кэдмон спел на тогдашнем английском «Песнь о Начале Творения». Увлек его и приведенный в путеводителе миф о необычном даре святой Хильды, суровой основательницы аббатства, подкрепленный к тому же цитатой из «Мармиона» Вальтера Скотта:

Они думали, сказал он Маркусу, что аммониты – окаменевшие змеи, не вынесшие Хильдиной святости. Но истина в другом: аммониты – это ранние записи об истинной истории творения, а тайный смысл окаменевшей змеи, ее подлинное отношение к святости мы находим у Юнга, в «Психологии и алхимии». Юнг пишет о Меркурии-драконе. И Лукас с нарастающим волнением прочел Маркусу целую страницу: «Дракон означает мысленный и чувственный опыт алхимика, когда тот работает в мастерской и „теоретизирует“. Дракон – monstrum, символ, объединяющий хтоническое, земное начало змеи и воздушное начало птицы. Это ‹…› вариант Меркурия. Но Меркурий (ртуть) – это крылатый Гермес, явленный в материи, бог откровений, владыка мысли и верховный проводник душ. Жидкий металл, argentum vivum , „живое серебро“, ртуть – чудесная субстанция, которая выражает саму его суть, блесткую, текучую, одушевляющую. Говоря „Меркурий“, алхимик обозначает ртуть, а подразумевает миросозидающий дух, скрытый или заточенный в материи. ‹…› Алхимики не устают повторять, что делание происходит от единого и к единому возвращается, что это круг сродни дракону, кусающему собственный хвост. Поэтому делание часто называют circulare (круговорот) или rota (колесо)… В начале и в конце делания стоит Меркурий: он prima materia, caput corvi, nigredo [288] Первичная материя, голова ворона, темнота (лат.) – алхимические термины, связанные с первой, «черной», стадией Великого делания (создания философского камня). . Как дракон, он пожирает себя и умирает, как дракон, чтобы восстать камнем. Он – игра цветов cauda pavonis [289]и разделение на четыре стихии. Он изначальный Гермафродит, разделенный в вечном дуализме брата и сестры, воссоединенный в coniunctio [290], чтобы вновь явиться сияющим lumen novum [291]– камнем. Он жидкость и металл, материя и дух, лед и огонь, яд и целебное снадобье. Он – символ, объединяющий все противоположности».

Лукас считал, что в стихах Скотта скрыта мудрость, о которой сам автор и не подозревал. На них – печать мощного, но обращенного во зло символа, оккультного, а может, и доисторического: неспроста перья и змеи соединились именно в аббатстве Уитби. Птица и змея – это законченный круг, дракон, кусающий свой хвост, единение земли и воздуха. К этому ведь и стремятся они с Маркусом: чтобы земля, утратив косность, возвысилась до текучести света… Потом, если как следует напрячь разум, можно добавить огонь и воду, а четверку старых стихий освятить Меркурием металлическим и растительным – «помнишь собачью ртуть?». Если место эксперимента сомнений не вызвало, то суть эксперимента – или обряда, это вопрос терминологии – предстояло еще прояснить.

Был один мальчик, шахматист, который говорил, что отчасти его дар заключен в способности видеть возможные ходы каждой фигуры как подвижные сущности, оставляющие за собой переливчато-светлую нить. Из разноцветных нитей сплетались узоры, и мальчик выбирал ту из них, с которой плетение становилось крепче, а натяжение сильней. Если же он выбирал не самые крепкие, а самые красивые нити, то ход оборачивался ошибкой. Что-то подобное происходило в голове у Маркуса, когда он слушал речи Симмонса с его логическими сальто и бесконечными перекрестными отсылками. Из этих речей рисовалась у Маркуса паутина, красивая по-своему, но очень и очень ненадежная. Впрочем, его это не печалило: узор ведь был, хоть и состоял в основном из пунктиров и вспышек. Не его дело указывать Лукасу на непрочность невидимых нитей. Может быть, у каждого эта внутренняя паутина имеет собственную прочность и натяжение. Может быть, у Лукаса она из тончайших стальных волокон.