Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Послышался негромкий железный звук. На аполлоническом фризе и в алой пустыне потолка затрепетал, разлился и окреп новый красноватый свет. Фредерика, вытянув шею и задрав голову, выглянула из-за завесы, но от резкого движения ей стало совсем дурно, и она поспешила выпрямиться. Кроу стоял посреди комнаты в просторном, пунцово-золотом парчовом халате и вышитых ночных туфлях алого бархата. В руках он держал пузатую бутылку и блюдо с фруктами.

– Я подумал, что ты проголодаешься. Устроим маленький ночной пир?

Он налил ей шампанского. Фредерика не противилась, хоть и понимала, что пить ей ни в коем случае нельзя. Потом без спросу уселся на кровать. Ну что ж, в конце концов, это была его кровать…

– Ты не спала?

– Нет.

– Бессонная на одиноком ложе. Возьми-ка винограду. Ничего, что я заглянул? Уверен, ты не против.

– Я, кажется, слишком много выпила, – со смутной надеждой сказала Фредерика.

– Не сомневаюсь. Но возможно, легкий хмель поможет тебе оценить мои световые эффекты. Я могу тут устроить восход, закат, жгучий полдень и не вполне достоверные сумерки – думал тебя этим позабавить. Собственное, комнатное солнце в глубокой ночи. Сияй же, вечное светило!

Кроу соскочил с постели и покрутил ручки за резной панелью. Пустыню залило золотом и янтарем. Меценат снова сел, и Фредерика увидела, что под халатом у него ничего нет. Она съела виноградинку, потом еще две, а косточки выплюнула в широкое донце шандала.

– Ну а теперь позволь мне тебя как следует рассмотреть.

Это была не просьба. Кроу снял с нее блузку. Фредерика сидела, как окаменев. Он откинул одеяло и ущипнул ткань ее брючек.

– Долой, – распорядился Кроу.

Фредерика с каменным лицом повиновалась. Кроу оглядывал ее всю: шею, груди, маленький твердый живот, рыжеватую заросль внизу, худые длинные ноги.

– Возьми еще виноградинку. Ты девственница?

– Да. – Фредерика попала под нелепейшей гипноз хороших манер: она в доме Кроу, это его кровать, его игра, его правила…

– Это досадно.

– Не вечно же я ей буду, – сердито отвечала Фредерика, вспомнив Антею Уорбертон. В отвлеченном смысле девственность действительно была лишь досадной помехой.

– Я мог бы многому тебя научить.

– А вы уверены, что я этого хочу?

– Уверен, дитя мое. Вполне уверен.

Фредерика хотела знать. Она не могла больше оставаться в неведении. Но розовое сияющее личико Кроу в псевдонимбе из серебряных прядок и со столь решительным выражением вдобавок было смехотворно. Со смехотворностью ситуации трудно было примириться заносчивой Фредерике, но Кроу велел:

– Ляг.

И она легла. Кроу стал легкими касаниями ласкать ее всю сверху донизу. Фредерика закрыла глаза. От этого сильней кружилась голова, зато не было видно его глупо сияющей физиономии. Пальцы его заскользили в рыжих волосках, во влажных впадинах, ей вспомнился Эд, и тело ее само собой напряженно выгнулось. Потом вспомнился мощный, разумный ритм белых тел в темных зарослях. Кроу изучал ее, пробовал то и это. Вот он нагнулся и стал водить ей по коже ртом, закрытыми веками, мягкими верблюжьими ресницами. По коже бежали мурашки то сладкие, то щекотные. Смутное желание мгновенно оборачивалось весьма конкретным раздражением, и эти переходы длились и длились. Вдруг он резко дернул нежную кожицу у нее между ног. И тут же поцеловал, там, где вспыхнула боль. Фредерике стало мучительно хорошо, невыносимо стыдно и попросту тошно от выпитого вина. От этой смеси чувств она невольно и резко дернулась прочь.

– Лежи, – сказал Кроу, снимая халат.

Фредерика села и осмотрела его нижнюю часть: розовая кожа с синим подтоном и малиновым крапом (те же цвета, что на расписном потолке), воспаленно-красный кончик его орудия. Кроу лег к ней вплотную и принялся хищно, до синяков, кусать ей шею. Все его движения сделались четки и яростны. Он попытался силой разжать ей бедра, но в ответ она невольно скрестила ноги, сплела их, как Дафнины корни.

– Не бойся, больно не будет. Или будет, но лишь слегка, это сладкая боль, желанная, без нее не было бы той особой неги…

От вина, от нервов, от странного гипноза вежливости Фредерика, возможно, и позволила бы Кроу довершить начатое – если бы только он молчал. «Желанная, сладкая боль» подействовала как удар тока. Фредерика инстинктивно поджалась, и ее костлявое колено угодило Кроу в двойной подбородок.

– Не дергайся, – сердито буркнул он, потирая лицо, но Фредерика уже очнулась; она вильнула, отодвинулась и принялась холодно разглядывать его толстое сатирово брюшко и розовые причиндалы на белой простыне.

– Я в туалет, – объявила она, скатилась с матрасного горба и как кошка вскочила на ноги.

– Конечно.

К Кроу вернулась его обходительность. Но медовый голос пребывал в странном несоответствии с малиновым лицом и бело-розовыми складками дрябловатой плоти. Фредерика решительно прошагала в ослепительном свете, лившем из обагренной убийством потолочной пустыни, и заперлась в богатой уборной, от души щелкнув замком. Только здесь, сидя на краю мраморной чаши, она осознала, насколько ошарашило ее все произошедшее. В Солнечный покой она больше не вернется, но и в уборной оставаться нельзя. Она сгребла необъятное белое полотенце и завернулась в него, как в тогу.

Тут послышался чужой голос, возродивший на миг Офелию с ее цветами.

– Вот розмарин для памяти…

В ответ ему раздался низкий и мелодичный смех.

Тут до Фредерики дошло, что за дверью в другом конце уборной скрыта не внутренность шкафа, а некая прилегающая комната. Там, кажется, кто-то был, но этот путь отхода все равно был предпочтительней Солнечного покоя, где в постели раскинулся свирепо-похотливый, веселенький толстый сатир, готовый снова кусаться и бог знает что еще. Фредерика тронула ручку двери, и та отворилась. Беззвучно ступая босыми ногами, Фредерика вошла в Лунный покой.

На высоком ложе, под взорами Селены в странной пародии на роденовский «Поцелуй» сплелись два голых тела. Марину Фредерика узнала сразу. Ее неведомый любовник заговорил и оказался Эдмундом Уилки:

– Я принес тебе ромашек, любовь моя, розмарина, бело-лиловых очанок, тимьяна и мелиссы, чтобы осыпать ими твое ложе…

– А горькую руту безумной Офелии?

– Никакой руты. От нее страшная аллергия. Мы же не хотим возлечь на ложе любви, покрытые пятнами и мучимые зудом.

Марина снова засмеялась. Уилки что-то ей зашептал. Потом раздался театральный голос великой Марины Йео:

– Но я стара, Уилки. Я старая, усталая женщина. Годы иссушили меня…

– Они лишь сделали тебя хрупче и мудрей. Я люблю женщин, проживших жизнь. Если, конечно, они хотят моей любви.

– Вы неразборчивы, молодой человек.

– О нет, я весьма разборчив. Просто я ненасытен. Как и ты, любовь моя. Я это сразу в тебе разглядел. Ну, признайся…