Ольга Токарчук - Книги Иакововы

Здесь, на Юге, все это существует очень материально. Растет на солнце, таится в жаре. И осознание этого приносит Антонию Коссаковскому облегчение, он делается более нежным к самому ебе. Иногда ему хочется плакать, столь сильно чувствует он себя свободным.

Он замечает, что чем дальше на юг, чем слабее христианство, чем больше солнца и чем слаще вино, и чем больше греческого Фатума – тем легче ему живется. Его решения перестают быть его решениями, они приходят снаружи, у них имеется свое место в мировом порядке. А раз так, то он несет меньшую ответственность, отсюда и меньше того внутреннего стыда, невыносимого чувства вины за все сделанное. Здесь всякий поступок можно исправить, можно договориться с богами, возложить им жертву. Потому-то можно глядеть на собственное отражение в воде с уважением. И на других глядеть с любовью. Никто здесь не зол, ни одного убийцу невозможно навечно обрекать, ибо он представляет собой часть большего плана. Можно любить как палача, так и его жертву. Люди добры и ласковы. Происходящее зло родится ре от них, а от окружающего мира. Мир бывает злым – да еще и как!

Чем дальше на север, тем сильнее человек концентрируется на себе и в некоем северном безумии (наверняка, из-за отсутствия солнца) приписывает себе слишком много. Он делается более ответственным за свои поступки. Фатум дырявят капли дождя, и окончательно разбивают снежинки; и очень скоро он исчезает. Остается уничтожающая всякого человека уверенность, подпираемая Владычицей Севера – Церковью и ее присутствующих повсюду чиновников, будто бы все зло заключено в человеке, и самому его невозможно исправить. Оно может быть только лишь прощено. Но вот до конца ли? Отсюда берется то мучительное, разрушительное чувство, будто бы ты вечно виновен, с самого рождения, будто бы ты находишься в грехе, и все вокруг – это тоже грех: деяние и отказ от него, любовь и ненависть, слово и сама мысль. И знание – это грех, и незнание – тоже грех.

Он устраивается на постоялом дворе для паломников, которым занимается женщиной, которую называют Ириной или Матерью. Женщина эта небольшая, даже мелкая, с загорелым лицом, всегда в черном; иногда ветер вырывает из-под ее черного платка совершенно седые уже волосы. Несмотря на то, что она простая трактирщица, все обращаются к ней с огромным уважением, будто к монашке, хотя известно, что где-то в широком мире у нее есть дети, а сама она вдова. Эта Ирина всякий вечер и всякое утро устраивает пение молитв, и сама ведет настолько чистым голосом, что у паломников раскрываются сердца. Служат у нее две вроде как девки – Коссаковский поначалу так и считал, и только через несколько дней заметил, что те, хотя поначалу и производят впечатление девок, это, скорее, кастраты, разве что с грудями. Необходимо быть внимательным, чтобы на них обеих, или обоих – не пялиться, потому что тогда они показывают язык. Кто-то ему рассказывает, что на этом постоялом дворе уже несколько сотен лет всегда имеется какая-нибудь Ирина, и что так и должно быть. Эта Ирина родом с Севера, она не разговаривает чисто по-гречески, но вставляет в речь чужие слова, довольно часто знакомые Антонию – наверняка она валашка или сербка.

Вокруг сплошные мужчины, нет здесь ни единой женщины (кроме Ирины, но точно ли она женщина?), и даже ни единого животного женского пола. Это бы отвлекало монахов. Коссаковский пытается сконцентрироваться на ползущем по тропке жуке с зеленоватыми крыльями. А интересно, самец ли это?...

Вместе с другими паломниками Коссаковский карабкается на гору, но они не могут быть впущены в монастырь. Для таких как он предназначено специальное место в каменном доме под стеной монастыря, где он спит и ест. Утренние и вечерние часы посвящаются молитве в соответствии с указаниями святого монаха Георгия Паламаса. Молитва же заключается в том, что безустанно, тысячу раз в день, необходимо произнести: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, смилуйся надо мной". Молящиеся сидят на земле, сгорбившись, с головой, опущенной к животу, словно бы они были плодами, словно бы еще не родились; при этом они удерживают дыхание, насколько удается.

Утром и вечером какой-то высокий мужской голос призывает их на совместную молитву – п всей округе разносится славянское: "Молитвааа! Молитвааа". По этому зову все паломники сразу же бросают то, чем занимались, и быстрым шагом направляются под гору к монастырю. У Коссаковского это ассоциируется с поведением птиц, когда они услышат крик тех, кто замечает хищника.

Днем в порту Коссаковский возделывает огород.

К тому же в порту он помогает при разгрузке суденышек, которые приходят сюда раз или два ежедневно. И дело тут не в тех паре грошей, которые заработает, но в том, что он среди людей, опять же, идет наверх, к монастырю, благодаря чему можно вступить на внешний двор. Там привратник, крепкий монах в расцвете сил, забирает продовольствие и товары, дает напиться холодной, чуть ли не ледяной воды и угощает оливками. Но подобная служба носильщиком случается нечасто, потому что монахи на самообеспечении.

Поначалу Коссаковский сопротивляется, на охваченных религиозной манией паломников он глядит с иронией. С большим удовольствием он предается прогулкам по каменистым дорожкам, окружающим монастырь, по разогретой земле, постоянно подвергнутой воздействию маленьких смычков цикад; по земле, которая от смеси смол и трав пахнет как нечто съедобное, будто высохшая, нашпигованная зеленью лепешка. В ходе этих прогулок Коссаковский представляет себе, что когда-то здесь жили греческие боги, те самые, о которых он учил в доме у дяди. Теперь они возвращаются. У них золотые, блестящие одеяния, очень светлая кожа, они выше обычных людей. Иногда ему кажется, будто бы он идет по их следам, что если поспешит, то, возможно, и догонит богиню Афродиту, увидит ее изумительную наготу, благоухание иссопа [65]через мгновение превращается в полузвериный запах вспотевшего Пана. Он напрягает воображение, его глазами желает их видеть, они нужны ему. Боги. Бог. Их присутствие в смолистом запахе, в особенности же, тайное присутствие некоей силы, сладкой и липкой, пульсирующей в каждом существовании, вызывает, что мир кажется заполненным по самые края. И он еще сильнее напрягается, чтобы представить – присутствие. Член его набухает и, хочешь не хочешь, на этой святой горе Коссаковскому приходится облегчить себя рукоблудием.

Но потом, как-то днем, когда он кажется самом себе самым счастливым, в самый полдень засыпает в тени какого-то куста. Неожиданно его будит шум моря – сейчас оно звучит враждебно, но ведь сопровождало его все время. Коссаковский схватывается и разглядывается по сторонам. Стоящее высоко величественное солнце разделяет все на светлое и темное, на сияние и тень. Все остановилось, издалека он видит застывшие в неподвижности морские волны, над ними висит одинокая чайка, словно бы прибитая к небу. Сердце подходит ему к горлу, Коссаковский подпирается, чтобы подняться, и внезапно трава под его ногами рассыпается в прах. Ему нечем дышать, горизонт опасно приблизился, и через мгновение его мягкая линия превратится в петлю. И в этот самый момент Антоний Коссаковский осознает, что этот стонущий шум моря – это рыдания, и вся природа участвует в трауре по тем богам, в которых мир столь нуждался. Никого здесь нет, Бог сотворил мир и умер, надорвавшись. Необходимо было приехать так далеко, сюда, чтобы это понять.