Юрий Давыдов - Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Генерал Синельников, полновластный распорядитель от Ангары и до Тихого океана, от Амура и до океана Ледовитого, составил инструкцию транспортировки Чернышевского. Знаток подобных транспортировок полковник Дувинг не нашел в ней ни сучка ни задоринки.

Адъютант Иркутского жандармского управления штабс-капитан Зейферт получил предписание, получил и прогонные – 35 рублей 29 копеек. Прогонные платили поверстно: верста – копейка. Стало быть, дорога предстояла в три с половиной тыщи верст.

На одних прогонных, известно, не поскачешь, энергия нужна, чтоб ямщики не клевали носом. Зейферт был гонцом энергическим. Ямщики от него стоном стонали. Гонял гонец и в Петербург, а бывало, и в Шанхай, и в Японию. Посылали его с важными бумагами, то секретно-жандармскими, то секретно-дипломатическими. Нынешнее поручение было из наиважнейших. Зейферт. однако, огорчился. Во-первых, охота ль накануне рождества отправляться в дорогу? Во-вторых, приказ настиг в те дни, когда у бедняги обострилась давняя, плохо залеченная тайная болезнь. В-третьих, после долгого перерыва он получил письмо из Константинополя, от брата, посольского чиновника, и, как всегда, испытал острую зависть: Володька нежится в этом турецком раю, у него там пикники на островах Мраморного моря, дамы-бриллианты, а ты тянешь лямку в каторжной глуши. В Иркутске еще куда б ни шло, а то вон куды-ы-ы-ы: лети-ка, брат, сломя голову в Александровский завод, оттуда обратно в Иркутск, добрые люди рождество будут праздновать, а тебе, дураку, еще семьсот с лишним верст на север, на север, на север.

С отъездом Зейферта – две тройки и два жандармских унтера – Синельников телеграфировал в Петербург: «Чернышевского перевожу в Вилюйск».

Чернышевский не знал, куда «переводят».

Чернышевский знал – увозят. И не на поселение. Иначе объявили бы – едете туда-то.

В жарко натопленной канцелярии трещали дрова.

Чернышевский посмотрел в глаза Зейферту, и штабс-капитан, чувствуя себя вестником рока, поджал сухие, обметанные морозом губы.

Еще звезды не поблекли – исчезли тройки. В одной – Чернышевский в тисках жандармских унтеров; в другой, позади, не отставая, – штабс-капитан Зейферт.

В первые дни владело Чернышевским позабытое чувство физического перемещения в пространстве. Все поворачивалось, поднималось и опускалось в этом дорожном движении, в этом ровном беге тройки, шорохе полозьев, наклонах чащи, в порывах ветра и разрывах туч, в запахе конского мыла и станционных дымов, в наплыве незнакомых лиц, дальнего охотничьего выстрела, снежной пыли, и это физическое чувство перемещения давало иллюзию начала.

Полтора года отжил он, ожидая перемен. Полтора года с того августовского дня, когда истек каторжный срок. Не свободы ждал – поселения. Об Иркутске мечтал, об окрестностях Иркутска – жена приедет, дети приедут… Было ему за сорок. В сорок уже не скажешь, что все впереди. Но еще и не скажешь, что все позади. Он жил ожиданьем, ожиданье пахло вострецовским сеном, скошенным в долине Газимура, первозданная тишина опрокидывалась, как купол, над Александровским заводом, в тишине тонко звенело ожиданье.

Он гнал от себя то, что знал, хорошо знал: они могут всё. Его осудили незаконно. А теперь медлили с поселением, законом установленным. Несколько лет назад, набрасывая сцены очередной повести, он изобразил, как некий правитель губернской канцелярии тщился убедить некоего губернатора поступить согласно Своду законов. «Закон мне мешает?» – спросил губернатор. «Мешает, ваше превосходительство». Губернатор взял увесистый фолиант, небрежно бросил в ящик письменного стола и запер на ключ. «Ну-с, где он, ваш закон? – спросил губернатор. – Укажите!» Чиновник молчал. Губернатор махнул рукой: «Ступайте, пишите, как я велю»… Чернышевский хорошо знал: они всё могут. Но этого знания не хотела душа. Он жил ожиданьем и не жаловался в Петербург, боясь напоминать о себе, словно бы стараясь перехитрить тамошних, петербургских, пусть забудут о нем, и все сладится в коловращении казенного делопроизводства.

И только на исходе года, в декабре, однажды под утро, забывшись сном, он вдруг, внезапно, без всякой внешней причины вскочил, повторяя растерянно: «Что это со мной? Что это со мной?» А это и было беспощадно-ясным, бесповоротно-разящим осознанием: они могут всё.

Надо было одолеть самого себя. Он взял правилом ежедневно готовиться к неизбежному. Память черпала из родника вековой мудрости. Туча вражьих стрел застит солнце? – прекрасно, будем сражаться в тени. Но из родника струилось и другое: дух веет, где хочет. А его дух веял рядом с той, кого называл он своей милой радостью. Он казнился: ты осудил ее на пожизненное несчастье. И на глазах закипали слезы.

А потом, в жарко натопленной канцелярии, где хлыщеватый штабс-капитан непреклонно поджимал губы, Чернышевского сильно и остро ударило в сердце какое-то дикое изумление, как человека, сраженного пулей: «Я убит?!» Но он не забился, как подстреленный. Нет, явственно ощутил требовательный и гневный взгляд своей жены, своей милой радости. Мгновенно и властно овладело им то, что всегда считал он легковесным, несерьезным, даже смешным, – самолюбие. И он сохранил внешнее спокойствие…

Унтеры сопели рядом, позади, не отставая, мчал штабс-капитан, но теперь были версты, мглистое небо, звон колокольчиков, а потому было и то, что всегда бывает в душе заключенного, когда вдруг обрывается выстуженная, как зола, неподвижность заключения: иллюзия перемены. И слабел, отпуская, гнет вселенской заброшенности.

Однако едва показался Иркутск – освещенные окна, прохожие, сани, – его больно обняло ощущение жизни счастливых, вольных людей, у которых было то, чего у него давным-давно не было: семейный ужин, свечечки на рождественских елках; сладко слипаются детские глазенки, детей отправляют спать, они капризничают, старая нянька ворчит, а кто-то уютно усаживается под лампой с книгой и разрезальным ножом.

Ему и здесь не объявили, куда везут.

Сказали только: «На север». Он понял: везут в Якутию. И, поняв, ни гнева не испытал, ни раздражения. Устал он, бесконечно устал. Негромко, без жеста, не глядя на офицера, спросил бумагу для телеграммы родственникам в Петербург. Написал несколько слов, отдал, и штабс-капитан Зейферт с тайным удовольствием поймал на лицах полковника Дувинга и подполковника Купенкова то сознание своей обидной, унизительной «неодушевленности», какое было и у него, Зейферта, во все дни этой проклятой транспортировки.

Еду на север жить. Поездка очень удобно устроена. Я совершенно здоров. Чернышевский.

Случилось и мне ехать на север. Сперва самолетом, потом вертолетом – и вот он, Вилюйск, бревенчатый городок на вечной мерзлоте. Был конец мая, паводок еще держался, пустынные вилюйские воды сплывали широко. По другую сторону реки, в тайге, очень далеко, куковала кукушка, а чудилось, будто в двух шагах. Ноги вязли в песке мельчайшем, как пудра, с пестрыми камешками.