Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

— Ну при чем тут рыцарь и при чем бюргер, — возражал обиженный до слез Олтаржевский. — Никто тебя ни от чего не отстраняет. Но зачем самой проситься в Петропавловскую крепость? Пользы от этого посещения дворца на грош, а риск огромный. Ты пойми: во дворце работают несколько артелей мастеровых. Все мужики. Ни одной женщины. Всем бросится в глаза, если вдруг во дворце появится женщина…

— Я же и говорю: женщина должна сидеть на кухне…

— Ну как ты не хочешь понять, — разгорячился Олтаржевский, — что стоящий у входа городовой сразу приметит тебя и немедленно доложит по начальству. Не говоря о том, что и среди мастеровых наверняка есть подсаженный к ним филер. Может быть, и не один. После взрыва в Зимнем дворце охранка стала гораздо умнее!

Катя, конечно, понимала, что Олтаржевский прав, но продолжала спорить:

— Но почему именно меня должны приметить?

— Матка боска! — воскликнул Олтаржевский. — Да именно потому, что ты будешь единственная женщина среди всех работающих во дворце мужчин!

— Опять женщина!

— Но я же не виноват, что всемогущий пан бог создал тебя женщиной!

— И напрасно! — отрезала Катя и задумалась. Олтаржевский кинул торжествующий взгляд на Михаила: удалось все-таки найти неопровержимый довод. Но Михаил только головой покачал; он-то знал Катю гораздо лучше.

И действительно, Катя отыскала выход.

— Хорошо! — сказала она. — Исправим ошибку пана бога. Я переоденусь мужчиной. Не маши руками. Я много раз играла в водевилях с переодеванием и отлично выгляжу в мужском костюме.

В конце концов после долгих препирательств Олтаржевскому пришлось уступить. Решили, что Катя пойдет во дворец в качестве писца, обойдет все комнаты дворца и будет записывать все распоряжения, которые Олтаржевский отдаст мастеровым.

Когда все детали операции были обговорены, Михаил спросил Олтаржевского:

— А почему ты сказал, и не просто сказал, а повторил дважды, что охранка стала умнее?

— Учится на ошибках, — сказал Олтаржевский. — Вот я тебе прочитаю любопытнейший документ — выдержку из донесения весьма высокопоставленного полицейского чина. Документ сей дал мне прочесть начальник мой, главный архитектор, в целях повышения моей бдительности, а я улучил момент и переписал самое любопытное. Слушай: «По делу о взрыве Зимнего дворца пятого февраля тысяча восемьсот восьмидесятого года выяснилось, что в бесчисленных помещениях этого обширного здания проживали в качестве рабочих, дворников, мастеровых, а также жильцов и родственников придворной прислуги разные лица не только сомнительной благонадежности в нравственном и политическом отношениях, но и беспаспортные, лишенные прав жительства в столице». Ну как? — спросил Олтаржевский, тщательно сложил бумагу и спрятал во внутренний карман. — Не правда ли, довольно любопытно?

— Очень любопытный документ, — согласился Михаил.

— Но с того времени прошло полтора десятка лет. Целая эпоха. И охранка многому научилась.

— Дело даже не в самой охранке, точнее сказать, не только в охранке, — заметил Михаил. — Суть дела в том, что изменилась стратегия и тактика революционной борьбы. Было такое время, когда в революционерах ходили одни дворяне. Потом к ним примкнули разночинцы. Но это все люди, как говорится, из общества. За ними и следило Третье отделение, позднее — Департамент полиции. Простой народ в революционном движении, если не считать стихийных крестьянских бунтов, не принимал участия. Потому жандармы и не следили за простонародьем. Дворянин или разночинец в подвале царского дворца не поселится. А халтуринский взрыв и охранку научил многому. Теперь стали опасаться рабочих. Вот почему я тоже считаю, Катя, вовсе ни к чему тебе разгуливать по дворцу.

— Но мы ведь уже решили! — сказала Катя, и Михаил, махнув рукой, вернулся к своей статье.

Катя вернулась из дворца окрыленной.

Просидела целый вечер над планом, помечая на нем только ей понятными условными знаками, как размещена мебель в комнатах, какие комнаты сообщаются между собою, как расположены лестницы и переходы.

Сказала Михаилу:

— Теперь мне все ясно.

— Что именно?

— Все! — сказала Катя с нажимом.

— Когда же переезжает в Аничков дворец царская семья? — спросил Михаил.

— Это еще никому не известно.

— Что же тогда ясно? Катя ужасно рассердилась.

— Я вижу, — сказала она, раскрасневшись и дрожа от волнения, — тебе очень не хочется принимать участие в этом деле.

— Так если бы дело, а то пока одни домыслы.

— Тебе важнее твои трактирные беседы, всякие собрания и твои статьи, которые никому не нужны и которые никто и читать не станет!

— Но это же дело, пусть и не столь важное, как задуманное тобою, но все же дело.

— Теперь я вижу, что наши пути расходятся! — торжественно произнесла Катя.

Михаилу стало и смешно и горько. Раздосадованная, обидевшаяся на него Катя явно искала ссоры. Надо было тушить ссору в зародыше. И он ее потушил. Сумел убедить Катю, что когда дойдет до дела, у нее не будет ни малейшего повода на него обижаться.

И все же с того вечера в их давней и тесной дружбе возникла первая трещинка.

Кто же из них был тогда прав в этом первом серьезном споре? Катя, заявившая сгоряча, что пути их разошлись, или он, постаравшийся разубедить ее?

Тогда ему казалось, что прав он, что с ее стороны это просто нервная вспышка, вполне простительная столь молодой женщине, ставшей на нелегкий путь профессионального революционера и в силу этого лишенной многих обыденных радостей жизни…

Но, наверное, права была все же Катя.

Не потому, что была права по существу дела. А потому, что уже тогда — и, вероятнее всего, не трезвым рассудком, а чисто интуитивно — почувствовала, что они постепенно, очень медленно, но неудержимо отдаляются друг от друга. И что недавно возникшую, но уже явственно наметившуюся трещину эту не зарубцевать ни силами ума, ни силами сердца.

И он и она пылали ненавистью к самодержавию, которое в их глазах олицетворяло собою всю социальную несправедливость жизни, при которой малая кучка господ роскошествовала за счет непосильного труда и полуголодного существования миллионов тружеников города и деревни.

И он и она с юных лет посвятили свою жизнь борьбе ссамодержавием. Но с каждым днем все явственнее обозначалась и разница между ними. Разница не в том, что кто-то из них смирился со свинцовыми мерзостями окружающей их жизни и умалил свою ненависть к самодержавию. Нет, в своей святой ненависти они по-прежнему были едины и в гибели самодержавия видели первое и решающее условие для устранения социального неравенства и облегчения жизни простых людей. Разным виделся им путь, ведущий к победе над самодержавием.