Александр Марков - Атаман Метелка

— Понюхать-то не понюхал, а соблазн великий и смуту в умах людишек посеял. — Кречетников резко придвинулся к сенатору и положил ему руку на колено: — Знаешь, Никита Афанасьевич, был я у государыни вскорости после казни злодея. Так сердцем почувствовал, встревожена она еще немало. Говорила мне про Пугачева: сей разбойник хоть и был неустрашим, но не видно в нем было большой военной остроты, а еще меньше был систематический смысл или дух. Все урывками действовал — как на ум то пришло. Его история, говорила всемилостивейшая, сходна с историей Стеньки Разина. Злодейства те же и в тех же местах. Вот и наказывала блюсти Астраханский край, ибо низовые земли еще в большом невежестве.

— Что и говорить, — вздохнул Бекетов, — хоть и много мы извели злодеев, да только сей саранчи умножилось до невероятного числа.

— Вот что и боится государыня, а ну из этой черни появится новый Пугачев, да, может, и почище того… Теперь уж не будет спокойствия, пока этого Метелку не изловим. Экое придумали прозвище! Пишут тут, что и слух бежит по Волге, будто он идет выметать дворян…

Когда в весеннее небо потянулась молодая листва и воды стали быстро прибывать в реке Черепахе, Бекетов повеселел. Об атамане Метелке больше не доводилось слышать. В город ездил редко, хоть и рукой подать. Здесь, наедине с природой, приходило успокоение. Временами на Никиту Афанасьевича нападало уныние, и он мечтал бросить все и найти утешение на берегах Невы, в шумной северной столице. Иной раз, напротив, он впадал в идиллическое настроение и тогда долгие часы проводил в своей домашней галерее. Эту галерею он завел внезапно, отрешившись от губернаторской должности. В узкой, длинной комнате наряду с полотнами известных мастеров попадались безграмотные подделки и копии. Бекетов, часто даже не видя, понаслышке, покупал картины, и антиквары, иностранные и русские, широко пользовались его щедростью.

Всякий раз, когда сенатор проводил Васятку в свой кабинет, в галерее приходилось задерживаться. Васятка всегда замедлял здесь шаги. Его словно притягивали эти темные полотна в резных золоченых рамах. Вот и сейчас остановка…

Под развесистым деревом мерцает огонь костра, и стреноженные лошади, вытянув шеи, щиплют мягкую траву, у ручья сидят пастухи.

— Это работа итальянца Басано, а может, и не его работа, а знатная копия, — словно в раздумье проговорил Никита Афанасьевич. — Ведь вот какую историю я слышал от графа Шувалова. Он мне и картину продал. Будто по поручению герцога Мантуанского хороший художник купил у Джираломо Басано работы его отца, но, по условию, должен был оставить их у продавца, пока тот не сделает с оных копии. Джираломо напомнил покупателю, чтобы он сделал тайную заметку на купленных картинах, дабы потом не заподозрить обмана. Покупатель высокомерно, яко гордыня обуяла его, отвечал, что манеру мастера распознает всегда, и уехал. Джираломо так хорошо копию сделал, так искусно запачкал холст и закоптил его сзади, что ни покупавший художник, ни герцог обмана не приметили.

— А кто же разгадал эту хитрость? — спросил мальчик.

— Да сам Джираломо во всем и сознался. Я полагаю, такая копия стоит не меньше, чем сделанная собственноручно великим мастером…

Васятка перевел взгляд на портрет бледной узколицей женщины в черном платье с четками в руках. Глаза ее были грустны и безучастны. Слеза, катившаяся по щеке, казалась настоящей прозрачнейшей каплей. И будто дрожали ее темные ресницы…

— Сей портрет писан итальянским монахом Гисланди. Женские портреты писал редко, а в открытых платьях — никогда. Больше любил изображать цветы, фрукты, посуду, да так преизящно, что многие принимали за настоящие.

Васятка повернул голову, пытаясь рассмотреть картину в углу, почти затененную. Она всегда возбуждала в нем какой-то жуткий интерес. На каменных ступенях дома сидела красивая женщина и возлагала на свое чело драгоценности и лесные цветы. Ее гибкое тело было полно грации и изящества. Но стоило приблизиться к картине вплотную — перед вами желтый скелет. Голый череп похож на тыкву, сорванную осенью, и пустые глазницы ловят ваш взор. Бекетов не любил этой картины, но и не убирал. Перехватив взгляд мальчишки, он остановился, грустно сказал:

— Взгляни на эту разодетую тень. Жизнь тут переходит в смерть. Сие художник изобразил зело совершенно. И мысль дает: все тленно, все исчезает на земле… Разрушаются драгоценные колесницы царей, старость близит к разрушению тела. Лишь доброе мастерство — суть искусство — не стареет. Сейчас узришь сам… Идем, Васятка.

Мальчик встрепенулся и зашагал вслед за сенатором. Что еще за дело придумал Никита Афанасьевич? Теперь в кабинет к Бекетову Васятка заходил редко. Хозяин Началова велел ему усиленно тренироваться в рисовании. Понадавал всевозможных гравюр, которые он тщательно копировал, живя у матери в землянушке. Сенатор понимал толк в живописи и, кроме гравюр, велел писать красками живые цветы в корзине, рассыпанную по столу ежевику, рыбу, овощи. Лучшие работы брал себе, дарил гостям.

Молча прошли в кабинет, где царил полумрак.

Бекетов отдернул штору на окне, которое выходило в сад, отодвинул и другую. Окно глянуло на дальний скат бугра и белую церковь.

Солнечные лучи брызнули на дубовый резной стол. На столе, рядом с чернильницей, лежали распечатанное письмо и деревянный ларец. Никита Афанасьевич недовольно смахнул письмо в вазу для бумаг.

— Приятели зовут в Петербург, а некоторые так и в чужеземье. Но городская жизнь меня не манит. В деревне буду до последнего моего дня… Обидно токмо понятие друзей, будто в деревенском уединенье остаюсь для наполнения моего кошелька. Приятно оный иметь не пустым, но, право, спокойствие душевное гораздо драгоценней всяких денег. Знаешь, Васятка, как живали в Древнем Риме? Никогда в унижаемом тунеядстве, всегда или в служении отечеству, или в уединении отдаленном и совершенном… Русский дворянин должен быть не хуже римского патриция…

Торжественно звучал голос сенатора, и медленным движением, словно священнодействуя, приоткрыл он крышку ларца. Затем вынул оттуда и положил на стол круглый, сияющий тугим блеском предмет. Это была золотая чаша.

Удивительный мастер делал ее. Вместо ручек вцепились в края чаши инкрустированные бирюзой орлы. Ножками были изогнувшие шеи чудовищные грифоны.

Долго любовались тонкостью отделки. Наконец Бекетов сказал: