Александр Марков - Атаман Метелка

Выпив по штофу, гости разгорячились, а Никита Афанасьевич придумал забаву. На соседней лодке ехали девицы и парни — дворовые музыканты. По взмаху руки Бекетова рулевой подвел лодку ближе к берегу и рывком накренил ее. Вода полилась через борт, и лодка стала тонуть. Многие девицы попадали в воду, и парни стали вылавливать их сетью, как диковинных рыб. Раздался визг, смех, суматошные выкрики. Бекетов раскатисто хохотал, видя, как бестолково барахтались в воде перепуганные красавицы и как мокрые платья облепили стройные фигуры выскочивших на берег.

Бекетов не раз устраивал, как он сам говаривал, «шутейное купание» и доставлял несказанную радость гостям. На этот раз «купание» имело конец печальный. Одна из девиц упала не на мелководье, а попала в суводь. И заметили ее исчезнование, лишь когда все выбрались на отмель. Нашли уже тело бездыханным, с набившимся в рот илом.

И навсегда запомнил Васятка простую и страшную картину человеческой смерти. Тягучие, глухие удары сердца, казалось, разрывали куртку. Он обостренным зрением и слухом впитывал все: и необыкновенную прозрачность свежего воздуха, и оборванность смутных речей. Широкие спины, залитые солнцем, босые ноги на хрустком песке. И мерные взмахи натянутого паруса, на котором перекатывалось белое девичье тело. Но откачать ее не удалось. Опустили тогда парус на землю. И лежала она на нем, запрокинув голову, уставя незрячие глаза в синее небо.

Тогда, не помня себя, Васятка готов был вцепиться в белоснежный парик Бекетова, готов был терзать кружевной шарф под тугим подбородком. Мальчишка уже метнулся к осанистой фигуре вельможи, как кто-то из дворовых схватил его за руку и отвел в сторону.

— Брось, Васятка, кроме беды, ничего не наживем, — сурово сказал мужик. — Думаешь, мне не тяжко на это глядеть?

А потом видел Васятка, как вели к лодке совсем сникшего сенатора. Голова его тряслась, из глаз катились слезы. С тех пор Васятка так и не мог понять, жесток или добр этот человек, скуп или щедр, хитер или прост… Почему-то, пытаясь разгадать душу сенатора, видел мальчишка картину, висящую в углу, — пленительно-красивую женщину, которая в то же время была поражена тлением. Как совместить подобное? В гневе был страшен сенатор, безжалостно секли на конюшне провинившихся мужиков, и никто не решался тогда остановить посвист плети доморощенного палача. В минуты душевного благодушия не знала меры в щедрости рука сенатора.

Именно в такую минуту он как-то сказал Васятке:

— Вот нет у меня детей, дружок. Так уж получилось. Не может быть вертопрах мужем. Гляжу на тебя и понять не могу: и ласков ты, и кроток, но, видно, не лежит ко мне сердце. А ты пересиль себя. Заместо отца буду.

Снял тогда сенатор с мизинца дорогое кольцо и надел мальчишке на средний палец левой руки. Хотел Васятка сбросить кольцо, да не посмел. Тот заботу кладет о нем немалую. И мать на легкую работу определил. Только может ли сенатор заменить отца? Отец хоть и простой был человек, но доброты был великой. Сколько раз выручал станичников из беды. Последним куском готов был поделиться с первым встречным. А вот господ не любил. Может, потому и сенатор никогда не вспоминал утонувшего колодника добрым словом. Напротив, внушал мальчишке, что отец его предерзостный был человек. Он был начальству ослушник, а следовательно, и государыне-императрице. И видно, сам господь покарал его непокорство…

Слушая это, Васятка нагибал голову, и лицо его горело, как на морозном ветру. И виделись ему жаркий июльский полдень, синий простор небес и отец на игривом коне в бараньей шапке…

Сколько всяких дум пронеслось в мальчишеской голове, пока изображал чашу, и всадниц на ней, и тончайший бирюзовый узор на крыльях орлов…

Солнце садилось. В закатных лучах чаша казалась раскаленным шаром в когтях огненных птиц.

Неслышно подошел Бекетов. Долго стоял, заложив руки за спину, и сравнивал стоявшую на столе чашу и другую, писанную на картоне рукой совсем еще юного художника. Он видел сходство, точность линий, красоту цвета. Не хватало школы, ведущей к высочайшему мастерству, и Никита Афанасьевич подумал про себя: «Я помогу тебе брать уроки у лучших мастеров Италии, а ты прославишь мое имя, как венецианский живописец Батиста Франко прославил своего покровителя — князя Антонио».

Две большие лодки угонисто шли вдоль морских камышей. На передней, под овчинным тулупом, лежал атаман. Он слушал рассыпчатый шорох волн, шелест камыша, скрип уключин, птичий гомон весенних стай. Согретое тело нежилось и отдыхало на ворохе волчьих шкур. Всего несколько месяцев минуло, как стал он во главе ватажки, а кажется, всю жизнь водит людей на смерть и спасает их от смерти. Под Саратовом умножился его отряд до тысячи человек, но и отяжелел, оброс крестьянскими обозами. Оттого и развеяли его быстро регулярные войска, отсекли пеших, изрубили острыми палашами.

Понял Заметайлов: костяк армии должны составлять конница и люди, хорошо обученные военному делу. Но как ее создать, армию-то? За Пугачевым шли, потому как видали в нем Петра III, заступника от имени верховной власти. А кто пойдет за ним, малоизвестным атаманом? Хотя, грех жаловаться, идут беглые и гулящие люди, крестьяне взбунтовавшихся вотчин. Но принимал он их с оглядкой, до поры велел хорониться в глухих заливах Каспия, на островах близ Турхменского кряжа.

Всю зиму кружил Заметайлов с отрядом в заволжских займищах, а по весне подался в низовье Волги, обходя заставы и торные дороги.

На рыбных ватагах можно и ружьем разжиться. Частые нападения киргиз-кайсаков, калмыков и гулящего люда заставляли купцов иметь на рыбных станах вооруженную стражу. У ловцов всегда был запас пороху, ружей, пик. А на богатых ватагах имелись даже чугунные пушки.

В Красноярском уезде казаки отдали на время калмыкам своих лошадей и пересели в лодки. Теперь путь лежал к Турхменскому кряжу — может, и вправду соберутся там все горемыки и бедолаги.

С кормы доносился говор Петрухи. Он сетовал, что оставили лошадей и вот теперь совсем не по-казацки сгрудились в лодчонках.

— Что ты понимаешь? — сипло возразил Тишка. — Атаман правильно сделал, к нам теперь с берега не сунешься и с моря не достанешь, нырнем в камыши — поминай как звали. Да и сам Степан Тимофеевич на лодчонках ездил. Для казака — это не зазор.

— Так-то оно так, — согласился Петруха, — только уж больно плутоват тот калмык, что лошадей наших взялся пасти. Глаз так и косит. Уплывут наши кони-то.