Александр Марков - Атаман Метелка

— А где же сам чудодей? — спросил губернатор.

Чудодея выдернули из толпы, как редиску из грядки. Был он худ. Рыжие кудрявые волосы и смуглое лицо. Широкие вразлет брови и маленькие припухлые губы. Растерянно хлопали черные смышленые глаза.

— На́, возьми. — Губернатор протянул мальчику коробку в золоченой бумаге. Там лежали ароматные пастилки.

Мальчик попятился, стараясь затеряться в толпе.

— Возьми, возьми… — шептали форейторы.

— Да вели, чтоб взял, чего упрямится, — обратился к отцу граф Орлов.

Рыжебородый казак насупил брови и сказал угрюмо:

— За что моему сыну такая честь? Давать, так всем. — И он кивнул на станичных ребятишек.

Бекетов побледнел, золоченый коробок дрогнул в его руках, и он возвысил голос:

— Как говоришь, казак! Разве не видишь — перед тобой губернатор, а рядом — его сиятельство.

— Много на Руси господ, каждого не упомнишь.

— Горд ты, братец, и неучтив очень.

— Что ж нам учтивыми быть? Живем хуже некуда. Все наше добро на растрюк пошло. Когда на казакованье переселяли, много сулили. А теперь, почитай, пять месяцев жалованья нет. А тут, окромя обязательной эстафетной гоньбы, надобно снаряжать конвой и иметь разъезды в степи к отвращению воровских набегов…

— Где атаман станишный? — уже грозно спросил Бекетов.

— Атаман разъезды проверять уехал, я за атамана, — все так же спокойно ответил рыжебородый.

Лицо губернатора передернуло. Он только скрипнул зубами. Взять бы смутьяна, да в охране всего четыре драгуна, а казаков десятка три, и все при оружии. У кого пистоли, у кого сабли.

— Смотрите же у меня… — только и прошипел Бекетов.

Возок дернулся. Лошади понеслись вскачь. Губернатор приговорил Григория Касьянова, яко первого возмутителя, всего зла зачинщика, в силу статей воинского артикула, к жестокому наказанию. Велено было, на страх другим, нещадно стегать его на астраханском базаре, а затем на станичной площади. После заклепать в железа и послать на канальную работу. Остальных копановских казаков приказано было отправить в Кизляр на вновь заводимые плантации.

Жену и десятилетнего сына Касьянова губернатор взял к себе в имение, в дворовую работу…

Но Григорий не утоп. Падая в воду, целил глазом на смолистое днище завозни [1] Заво́зня — большая плоскодонная лодка, с развилками на корме и носу, по которым ходит канат; род речного баркаса, который завозит и закидывает якорь, когда судно идет завозом. Возили на ней и тяжести. . В плоскодонной завозне возили кирпич и лес для крепления берегов. Рассохлось судно, и вытащили его на берег, осмолили. Вода прибыла, и оказался нос перевернутой завозни в воде. Видел Касьянов, как не раз, купаясь, подныривали туда городские мальчишки. Тогда и решил осуществить давний замысел.

Самой тяжкой работой астраханские острожники считали канальную. Многие годы роют этот канал, и конца работе не видно. Будучи в Астрахани, император Петр I указал строить адмиралтейство ближе к порту, и кругом соорудить палисад со рвом и валом, и ворота сделать к Волге, и служителям адмиралтейским строиться там же…

Забили сваи порта, возвели адмиралтейство, построили казармы, но отошла Волга в сторону, песчаную косу намела у причала. Адмиралтейство совсем на сухом месте осталось. Тогда решили астраханские власти прорыть к адмиралтейству канал и вести его далее на соединение с рекой Кутумом. Рядом с адмиралтейством — церковь во имя апостолов Петра и Павла. Прямо против Мочаговских ворот Белого города высился окруженный частоколом деревянный острог. На работу колодников водили мимо церкви. С недоброй ухмылкой они говорили: «Петру и Павлу помолимся, офицеру поклонимся, железа и разломятся…» Однако редко побег удавался. Пойманных засекали насмерть. Да и жизнь колодничья не лучше. В вязкой болотной хляби забивать сваи, копать зыбучий мокрый песок, бросая его на трехаршинную высоту, протаскивать по мелководью тяжелогруженые барки и завозни — такой удел выдерживал не каждый. И нет возможности стряхнуть с потного лица налипших комаров и мошек, нет времени прихлопнуть присосавшегося к шее овода. За малейшую остановку — хлесткий ожог калмыцкой плетью вдоль спины. Или удар в пах кованым офицерским штиблетом.

Отводили душу вечером, в острожной вонючей клети, когда солдаты, замкнув засовы, играли в зернь. Судьба свела Григория с людьми такого закала, для которых не было другого дела, как жить на воле, бродить без паспорта, перебиваться временной работой, при случае ходить на разбой, а уж когда попадались — сидеть на цепи.

Сидя на мокром глиняном полу, колодники играли в «матушку», «царапки», «овечки»… Игры состояли в подбрасывании и ловле камешков. Подбрасывать нужно в определенном порядке и ловить заранее установленное количество камешков. Проигравшему щелчки по лбу. Когда игра наскучивала, ложились на растрепанные чаканки. Кто-нибудь заводил любимую бурлацкую песню:

Гремел засов, и входил офицер. Бил наотмашь первого попавшегося. Кричал матерно:

— Завыли, сучьи дети. На волю захотели? Колодки набью на шею, так не до песен будет. Аль не знаете — сидеть тихо.

Так блюло острожное начальство предписание «о тихости колодников», написанное собственноручно Екатериной II в «Уставе о тюрьмах».

И замолкали, шепотом рассказывали, какая судьба довела их до острога.

Вот говорит молодой солдат, только недавно забитый в колодки:

— Пришел к нам в казарму гарнизонную плац-майор досматривать, какой у нас порядок. И дернуло его заглянуть в мой сундучок, под койкой стоял. А там в уголке сырые арбузные семечки лежали, потом подкалить думал. Он и набросился на меня: «Каналья, ты гноишь казенное добро, рубашки, мундир, сундук…» И со всего размаха трах — прямо в рыло… А потом и приговор судный вынесли.

Сидевший в углу старичок бормотал сквозь слезы:

— Я уж забыл, в каких острогах и побывать довелось, всю Русь исколесил… Уж не под силу, молю бога, чтоб прибрал… Ан нет, отвернул лик свой от меня, грешного…

Мутная слеза катилась по морщинистой щеке и терялась в седой взлохмаченной бороде.

А наутро Касьянов был потрясен страшным событием. Старичок лежал в углу с пробитой головой.

— Кто убил? — спросил Григорий.

С нар поднялся закованный в ножные кандалы мужик и сказал, что убил он.

— За что?

— Да вчера больно жалостливо он скучал и так горевал, что бог не дает смерти, что меня аж слеза прошибла. Как уснули все, я вынул из-под порога кирпич, завернул в рукав рубахи да и убил старика — из жалости. Думаю: пусть успокоится… А мне все одно пропадать.