Иван Кудинов - Окраина

Отель был первоклассный и располагался на одной из центральных улиц, близ Авеню д’Опера; с балкона открывалась прекрасная панорама города — дворцы, соборы, бульвары, причудливые переплетения улиц и переулков… Внизу, под балконом, шурша, постукивая и громыхая, катили по асфальту ломовые извозчики, совсем как петербургские или московские, легкие щегольские экипажи, громоздкие омнибусы, переполненные людьми…

Ядринцев умылся, переоделся и спустился вниз. Хотелось тотчас, не откладывая на завтра, пройти по городу, узнавая и как бы вновь открывая для себя полузабытые парижские уголки. Свернув за угол, он пересек улицу и вышел к зданию Оперы, украшенному по фасаду золочеными гениями. Два конных жандарма застыли у подъезда театра; прохожие оглядывали их, как оглядывают картины или скульптурные памятники. Жандармы были невозмутимы, исполнены достоинства, металлические каски на них тускло поблескивали. А к театру уже подкатывали богатые экипажи, стекалась публика… Звучали голоса, женский смех. Из распахнутых окон клуба Беранже доносилась тихая, меланхолическая музыка. Играла флейта. Ядринцев остановился, прислушиваясь. Тонкий, едва уловимый запах сирени витал в воздухе. И этот запах сопровождал его всюду, во все дли пребывания в Париже.

Барон де Бай сдержал слово и на другой день повел его смотреть башню, ажурную, легкую, как бы парящую на трехсотметровой высоте. Башня была построена год назад, и парижане еще не успели к ней привыкнуть…

— Ну, как находит сооружение господин Ядринцев? — спросил де Бай. Ядринцев улыбнулся:

— Вавилонская башня цивилизации.

— О, нет! — воскликнул импульсивный де Бай. — Почему вавилонская? Эйфелева!..

Ядринцев побывал на площади Республики, долго стоял на ней, мысленно представляя, какой была она, эта площадь, девятнадцать лет назад, в теплые весенние дни семьдесят первого года… «Что же, выходит, от французской республики одно название осталось?» — думал он спустя полчаса, отдыхая в уютной беседке Омнибуса, близ фонтана.

Здесь, в Париже, он встретил однажды семью кяхтинского миллионера Лушникова, мать и дочь, приехавших, как они объяснили, свести личное знакомство с портным Вортом. Ядринцев только руками развел, комически закатив глаза:

— Вот русский размах — ехать в Париж за платьем! — И уже серьезно продолжал: — Да ведь в Париже, кроме портного Ворта, есть еще и Доде, и Золя, и Александр Эйфель, башню которого вы, должно быть, уже видели…

— Да, да! — отвечала младшая Лушникова, кокетливо прикладывая тонкую руку к груди. — Мы очень близко видели эту башню… Уж-жасно высокая! Знаете, Николай Михайлович, о чем я подумала: а нельзя ли уговорить инженера Эйфеля поехать в Кяхту и построить там такую же башню? Как думаете, дорого обойдется?..

— Думаю, кяхтинцам это по плечу, — усмехнулся Ядринцев. — Боюсь одного: нелегко будет убедить самого Эйфеля. Говорят, в отличие от портного Ворта, у него весьма несговорчивый характер…

Поздно вечером, вернувшись в отель, Николай Михайлович сидел в кресле уставший и опустошенный. Все, что он видел за эти дни, было прекрасно само по себе, но не имело ничего общего с его настроением. Он чувствовал себя в этом городе чужим, посторонним — никому не было дела до его русского недуга, тоски, мучительных вопросов и тех иллюзий, которые питал он, отправляясь в Париж… Иллюзии вскоре рассеялись. И он, как, впрочем, бывало с ним и в Петербурге, и в Сибири, остался один на один со своими неразрешимыми вопросами. Что может дать ему Париж? Кяхтинские дамы, сведя знакомство с портным Вортом, легко решат все свои задачи и, вполне удовлетворенные, вернутся на родину… А с чем он вернется?

Николай Михайлович взял со столика портсигар, купленный сегодня на Риволи, достал сигару и закурил, глубоко вдыхая. «Вот и все… — подумал горестно. — Это все! Значит, сил хватило только на одну половину жизни, а для второй ничего не осталось… Как же так?» — попытался найти объяснение этому своему сомнению. И вдруг понял: это состояние присуще не ему одному, а многим и многим из его поколения… Да, да! Они жаждали борьбы и безоглядно растрачивали свои силы, как будто у них была не одна жизнь, а десять, сто, тысячу жизней. Но нельзя в одиночку сделать того, что должно делаться сообща. И вот силы растрачены, истощены… Все? Все! А кто же понесет этот груз дальше? Кто снимет этот груз с их уставших, обессилевших плеч и переложит на свои, молодые и более крепкие? Последние слова он, кажется, произнес вслух. Но кто мог ответить ему на этот вопрос? Измученный и вконец разбитый, он уснул тотчас, едва коснувшись головою подушки; и казалось, только сомкнул глаза, как раздался над ухом чей-то пронзительный голос: «Каракорум, господа!..»

Ядринцев открыл глаза. Было утро. Солнечный свет, просачиваясь в щели между портьер, длинными полосами лежал на ковре, стенах и потолке. С улицы доносились звуки шагов, скрип и грохот колес, отрывистые и звонкие голоса разносчиков газет.

— Путешествие русского ученого в Монголию… — услышал он и, затаив дыхание, насторожился. — Открыт загадочный Каракорум! Читайте рассказ о русском путешественнике…

Ядринцев улыбнулся, быстро встал, накинул халат и вышел на балкон. Свежестью солнечного утра пахнуло в лицо, и он, глубоко вздохнув, почувствовал легкое головокружение. Над пробудившимся городом курилась дымка, и в этой дымке крыши домов, деревья, купола соборов, казалось, плыли в воздухе сами по себе…

Ядринцев вспомнил, что сегодня доклад в географическом обществе, и заторопился. Надо успеть собраться, пока не явился неугомонный барон де Бай. От вчерашней хандры не осталось и следа. И когда барон де Бай заехал за ним, он выглядел бодро, свежо и даже элегантно.

— On nous attend, monsieur Ядринцев! [2] Нас ждут, господин Ядринцев! (франц.) — едва открыв дверь, произнес де Бай. — Надеюсь, вы не забыли? После доклада едем к академику Кордье, — излагал он свой обширный план, когда они уже катили в экипаже по залитой солнцем Авеню д’Опера. И подмигивал хитро. — Будет, как это у вас, у русских, маленькая пирушка… А потом общество антикваров, Академия наук, парламент… Нет, нет! — засмеялся. — Сначала парламент, Академия, а потом пирушка…

Зал, где проходила встреча, был переполнен, И барон де Бай, тронув Ядринцева за локоть, шепнул:

— Что я вам говорил! Французы народ непоследовательный, но любознательный…

Ядринцев читал доклад на французском языке, чем окончательно подкупил своих парижских коллег, собравшуюся публику — успех был огромный.

Николай Михайлович говорил, как всегда, страстно, взволнованно.

— Страны Востока не могут более оставаться замкнутыми и изолированными, — говорил он. — И не случайно, азиатские terra incognitae привлекают все больше и больше внимания и европейских, и русских ученых: англичане, как вы знаете, исследуют Индию и Тибет, французы Китай, русские экспедиции, начиная с отважных походов Пржевальского и продолжая замечательными исследованиями Певцова, Потанина, Регеля, Громчевского, братьев Грум-Гржимайло и других, проходят, описывают и завоевывают неизвестные или малоизвестные страны Памира, Монголии, притибетских провинций… Недавно мы завоевали Каракорум! — сказал он и сосредоточенно помолчал, пережидая шум и овацию в зале. — Но эти завоевания иного характера, чем те, которые начинались когда-то от стен Каракорума и растекались зловещими лавинами по многим азиатским и европейским землям, смывая на своем пути все живое, уничтожая цивилизацию в самом ее зародыше, задерживая развитие не только культуры, но и самой жизни… Осмыслить это сегодня, понять — долг каждого из нас, господа! — Он снова помолчал, пережидая шум в зале и на какой-то миг мысленно переносясь туда, в далекий край, где осталось его сердце. — Совсем недавно, господа, — сказал тихо, — в Сибири достигнуто еще одно завоевание — открыт университет. Событие для Сибири — огромной важности! И я горжусь, что не стоял от этого события в стороне…