Иван Кудинов - Окраина

— Здравствуйте. Сколько для меня сегодня неожиданностей. Простите, хотел бы знать…

— Боголюбская, — неожиданно сильным и звучным голосом сказала она. — Александра Семеновна.

Ядринцев смотрел на нее изумленно, чувствуя, как толчками пульсирует и убыстряется где-то у самого виска кровь. Фамилия женщины, о существовании которой он еще несколько минут назад и не подозревал, была звучной и красивой, как и она сама, эта женщина, Александра Семеновна Боголюбская… Но при чем тут фамилия? Что-то с Ядринцевым произошло, происходило в эти дни — как никогда, он чувствовал себя молодым, энергичным и решительным. Как головою с обрыва бросался — и шел, не раздумывая, туда, где, казалось, и вовсе нельзя было надеяться на удачу: агитировал и обращал в свою «веру» местное начальство, чиновничество, вел переговоры с купцами о продовольствии для голодающих, о деньгах и пароходах, помещениях для переселенческой амбулатории и столовой… Убеждал, настаивал, просил, умолял, забыв о том, что еще недавно и сам с насмешкой отзывался об оренбургских благотворителях, построивших общежитие для нищих, а сейчас готов идти на все, даже на унижение, ради одного: «Надо накормить, надо спасти людей». Амбулатория и столовая были открыты. Больным детям давали теперь ежедневно по стакану молока… Он делал почти невозможное. И сам потом удивлялся — как ему все это удавалось!.. И еще одно его удивляло… Он боялся даже себе самому признаться, но всякий раз, когда встречал эту высокую, с горделиво вскинутой головой женщину Боголюбскую, словно током его пронизывало, и кровь начинала толчками, бешено пульсировать в висках… Ему было приятно встречаться с ней, разговаривать просто видеть ее; при всей своей внешней броскости и горделивости, что как бы само по себе выделяло ее из общей среды и ставило в особое положение, вела она себя просто, естественно и не гнушалась никакого дела. Они были медики, и главное для них — погасить вспышку эпидемии, помочь людям… Но эпидемия холеры, тифа, дизентерии продолжала косить ослабленных, голодных, измученных людей. И по-прежнему каждый день похоронный обоз выезжал с переселенческого двора, растягиваясь на версту… Казалось, нет и не будет этому конца.

Однажды вечером зашла Боголюбская и в изнеможении опустилась на табуретку, у порога, уронив руки на колени.

Николай Михайлович испуганно бросился к ней.

— Вам плохо?

— Нет, ничего, просто устала… — И помолчав, глухо произнесла: — Вита Русанова заболела.

— Вита? Что с ней?

— Кажется, тиф…

— Как же она… — искренне огорчился Ядринцев. — Как же она так неосторожно? — Как будто что-то от нее зависело. Впрочем, зависело: могла ведь она никуда не ехать, остаться в Петербурге. И ничего бы с нею не случилось. — Тяжело? — спросил чуть погодя Ядринцев.

— Тяжело. Почти никакой надежды…

Вита сгорала в жару. Болезнь протекала бурно. Виту лихорадило, маленькое тело ее содрогалось, корчилось, сжигаемое невидимым пламенем изнутри, отсветы которого пятнами вспыхивали на заострившемся лице, дымною пеленой заволакивало глаза… Вита впала в беспамятство. Бредила. И в жарком своем безумии произносила страстные речи в защиту народа — голос ее звучал хрипло, сдавленно, как будто ей все время что-то мешало, препятствовало, и она с усилием преодолевала это препятствие, как бы прорываясь сквозь самое себя, глаза были открыты, воспалены и немигающе смотрели в одну точку, словно где-то там, в грубых складках низкого деревянного потолка, скрывался ответ на мучивший, терзавший ее вопрос:

— Что творите… сатрапы… с народом русским? Что творите? Сатрапы! Ненавижу… всех ненавижу… кто купается в золоте… Ненавижу!.. Что… творите… сатрапы… — Слова рассыпались, не хватало сил собрать их воедино, сложить. Вита лежала, неловко повернув маленькую, почти детскую головку, безумно уставившись в потолок, и на белой, мучительно напряженной шее торопливо билась тоненькая синеватая жилка. — И нет конца человеческим страданиям… — внятно сказала Вита. Запекшиеся губы ее потрескались, кровоточили. — Нет конца… страданиям… — не докончив фразы, умолкла, стала дышать ровнее, успокоилась. На седьмой или восьмой день жар спал. Вита открыла глаза, пытаясь понять, где она и что с нею, да так, наверное, и не поняла — болезнь не отступила, а лишь затаилась на время, взяла передышку, после чего набросилась с еще большим жаром. Возвратный тиф доконал Виту, сжег. Лицо ее почернело, словно обуглилось…

Утром Ядринцев зашел на переселенческий двор, постоял у навеса, где трое уже знакомых мужиков пилили и строгали сосновые доски. Один из них, высокий, тонкий и прямой, как горбыль, поглядывая на Ядринцева доверчиво-ясными маленькими глазками, живо проговорил:

— Слава богу, полегчало, кажись… Седни вот и гробов поменьше ладим — девять штук… Спасибо дохторам, помогли. А то как же!.. Авось отдышимся, дак и парохода ждать не станем, пешком за Тобол пойдем… Доберемся, даст бог, по-людски заживем. Земли, говорят, за Тоболом сколь хошь, трава в рост человека… Правда ли, нет?

— Правда, — рассеянно ответил Ядринцев, глядя на празднично желтеющие, свежевыструганные доски. Девять гробов — это, конечно, лучше, чем сорок, но один из девяти делают сегодня для Виты Русановой… Ядринцев хотел попросить мужиков, чтобы они постарались и сделали его аккуратным, красивым, но ничего не сказал, ушел молча: какое это имеет теперь значение?

Вечером Николай Михайлович разыскал Боголюбскую в одном из бараков. Молодая женщина разрешилась двойней, и Александра Семеновна оказывала ей помощь… Все обошлось благополучно. Вид у Александры Семеновны был усталый, под глазами обозначились тени. Она взглянула на Ядринцева настороженно, внимательно. Не сговариваясь, они спустились по тропинке вниз, к пристани. Смутная синева окутывала дебаркадер, сгущаясь над водой.

— Ничто не может остановить жизнь… — сказала Боголюбская. — Голод, болезни, смерть — и эти два теплых, живых комочка… Что с ними будет? А женщина сильно ослабла… — Она опять взглянула на Ядринцева, лицо ее было совсем близко, но черты его как бы размывались, сглаживались в сумерках. — Ей сейчас хорошее питание нужно: молоко, мясо, хлеб…

— Да, — согласился Ядринцев, — жизнь остановить невозможно. Знаете, Сашенька… Можно, я буду вас так называть? — спросил он и взял ее жестковатую маленькую ладонь обеими руками. Она вскинула голову и слегка подалась к нему.

— Господи, Николай Михайлович, да называйте как угодно… Только будьте рядом. Будьте рядом! — вырвалось у нее. — Так жутко, невыносимо сегодня одной…

— Не бойтесь, я не оставлю вас, — отозвался он, сжимая горячую ладошку ее в своих руках. — Знаете, Сашенька, когда я увидел вас впервые, мне показалось, в душе что-то повернулось, опрокинулось, и жизнь моя с той минуты пошла в обратную сторону…