Василий Боровик - У града Китежа [Хроника села Заречицы]

Вышли гости из дома, когда над торжищем высоко поднялось солнце. Впереди выступали, взявшись за руки, Илья с Зинаидой, за ними — Ватрушины с Таисией. Синие тени залегли возле домов, прятались под заборами и в дальних сосновых лесах. Гуляющие, в ярких рубашках, цветных платках, двигались по пыльной дороге и лугами к озеру.

У берега от слабого ветерка шевелились на березовых космах позолоченные солнцем листочки. Стволы сосен порозовели. От земли, от трав шел горячий запах. Притихшее зеркало Светлояра, окруженное темными соснами, казалось синим. В низине, за церковью, стлался от костров дымок.

Ярмарочный торг у Святого озера был в полном разгаре. С подмостков дощатого балагана, покрытого заплатанным брезентом, разрисованный клоун осипшим голосом зазывал смотреть представление. В сильно поношенном костюме, с густо запудренным лицом, он, казалось, только что вывалялся в ярмарочной пыли.

При входе в балаган толпа зевак смеялась над Петрушкой. Среди празднично разодетых людей пестрели женские платки, как разбросанные яркие цветы. Под ногами лежала намертво притоптанная трава.

В стороне от балагана, косясь, иногда появлялись большебородые старообрядцы — их соблазнял ярмарочный шум, но они боялись разгулявшегося люда. Словно мухи над тухлым мясом, шныряли продавцы пирожков, ванильных трубочек, петушков с золотыми крылышками. Выцветшие полотна с облупившейся краской, которой нарисованы оскалившиеся львы и тигры, трепыхались на ветру. При входе в балаган на грязном низком ящике надрывалась затасканная шарманка, украшенная кусочками зеркальных стекол, заржавленными трубочками и бахромой. За ней стоял человек с широким испитым лицом. Тупо уставившись в одну неопределенную точку, он лениво вертел ручку расстроенного музыкального ящика.

Рядом с балаганом, поблескивая на солнце стеклянными безделушками, словно раскрашенный большой детский волчок, бешено кружилась карусель. Поскрипывая, под захлебнувшуюся в руках пьяного гармониста саратовскую тальянку, деревянные кони и львы кружились, кружились и кружились. В праздничной толпе сновали продавцы сладкой подкрашенной воды. Она выглядела ярче всего на ярмарке. Гуляющие угощались водой, будто совершая что-то обязательное. Таисии тоже захотелось испробовать чудесной воды. Долго она не решалась признаться, наконец не выдержала:

— Хочу, братик, попробовать крашеной воды.

— Что ее пробовать-то? — усмехнулся Ватрушин. — Речку, что подле нас, видела… воду эту из нее берут, а в наших банных котлах подкрашивают.

— Коли так, мне экой воды не надо.

Между рядами лубочных и полотняных палаток бойко торговали жареными пирожками. От них разносился запах, как от смазанных дегтем сапог. Продавцы выкрикивали на разные голоса:

— Коли не воду, так возьми мне пирог с молитвой, — попросила Таисия.

Илья вынул кошелек с секретным запором, долго над ним сопел, открыл, дал сестре деньги, послал за пирогом и наказал:

— Купи с молитвой, и нам покажешь, каки молитвы продают у Светлояра.

Таисия, разломив ноздрястый пирог, долго недоуменно рассматривала половинки, затем смущенно сказала:

— Там и нет ничего!

— Теперь будешь знать, каки «на горах» пироги с молитвой, — смеялся Ватрушин. — Тут, гостья дорогая, не молитвы, а базар, барыш.

К полудню на берегу Светлояра собирались представители религиозных сект. А поздно вечером, как «свят дух», возле озера появился становой с урядником. Они считали себя в заволжских лесах высшей властью.

С наступлением ночи возле Светлояра торговля стихла. Дальние гости расходились и разъезжались по домам. Торгаши свертывали ярмарочные палатки. Балаганный клоун смывал с лица пудру и торопливо разбирал подмостки.

В серое скучное утро Илья Инотарьев взял ружье и пошел за зайцами. На земле лежала вмятая в грязь листва. Небо кипело клубами низко стелющихся над лесом туч.

Со своего поля Илья свернул в Хахальскую долину, и собака выгнала ему навстречу зайчишку. Он мастерски подшиб его, и пес снова скрылся в лесу. Прошло какое-то время, и Илья услыхал — собака заскулила! И ему наперехват выскочили из леса три волка, впереди них — его собака. Он заложил пулю, выстрелил. Один волк отделился, кинулся в сторону, два других от неожиданности растерялись и шарахнулись обратно к лесу. Собака, поджав хвост, бросилась к ногам Инотарьева. Она не могла идти, скулила от волчьих покусов. Илья взвалил пса на плечи и вернулся домой.

Только он вошел в избу, Зинаида стала проситься к отцу. Ей подошло время родить. Илья тут же ее увез. После дороги Зинаиде стало плохо. Тетка собрала Хомутовских староверов, стали они Зинаиду пугать:

— Красавица ты наша, былиночка золотая, вышла ты за еретика, вот тебя бог и карает. Так, може, и умрешь не разродишься, — причитала тетка. — Господь тебя испытывает, лебедушку… За церковника пошла, из одной чашки с еретиком пьешь и ешь. Наложи, милая моя, пока не поздно, заповедь на себя, — уговаривала тетка, — откажись от общей чаши.

Зинаида разродилась здоровой девочкой. Инотарьевы ждали сноху. Завидя подъезжающего к дому сына, Пелагея оставила Ивана Федоровича у окна, а сама вышла во двор. Приняла из рук Зинаиды внучку и спросила:

— Звать-то как?

— Авдотья.

Зинаида дальше порога не шагнула. Иван Федорович взял из рук Пелагеи маленькую Авдотью и долго смотрел на нее, улыбаясь. Но Илья был сам не свой: где бы радоваться, а он повесил голову. Родители не понимали — в чем дело? Пелагея собрала на стол. Илья сел, взялся за ложку.

— Зинаида, а ты што? Садись, — позвала ее свекровь.

Сноха не двинулась с места, заплакала:

— Простите, матушка, Христа ради, я заповедь положила: не пить и не есть из одной чаши.

Иван Федорович вздрогнул, отодвинул от себя ложку. Илья следил за движениями отца. Он опустил голову и рукой соскребал с ложки приставшие остатки капусты от щей. На столе возвышалась деревянная расписная чашка. От варева подымался чуть заметный парок. Сын не мог выдержать молчания, пытался было встать, броситься отцу в ноги, но, испытывая страх, боялся сделать лишнее движение. До еды никто не дотронулся.

Мать со вздохом сказала:

— Ах, Зинушка, Зинушка, кому же это ты дала такую страшную заповедь: с родителями за стол не садиться? Э-эх, Иленька, по-моему, это не ладно!

— Што ж поделаешь, маменька… я не волен…

Иван Федорович по-прежнему молчал. Выслушав ответ сына, он обиделся за него. «Мужик, а баит — не волен». С этими мыслями он перевел глаза на сноху и увидел впервые другую Зинаиду, не ту, как он ее себе представлял. Под взглядом свекра она сидела неподвижно. Припухшие, тугие от молока груди выпирали из-под тесной рубашки.