Василий Боровик - У града Китежа [Хроника села Заречицы]

— Я так же, сват, думаю, русский солдат завсегда брал врага в полон. Захватывал землю, что наша губерния, а може, и больше — две губернии аль даже три… Так с туркой было, так было с Наполеоном… А вспомнить татарщину, или Сигизмундов, или каких-то немецких вояк… И их мы били… И чтобы русский солдатик отдал родну землю али пойти на измену — ни-когда!.. Скорее это сделает офицерик или енералик, а мужик насмерть во все войны стоял. Так вот я, как мне ни горько, а кровному сыну баил: «Мука смертная провожать тебя, но, коли нужно буде, клади головушку свою, а с родной земли ни шага назад».

Таисия в городе ночевала три ночи. Матвей на ее глазах не увидал ни одной слезинки. При прощании он ей только одно наказывал:

— Живи хорошенько… Дом твой и половина всего отцовского имущества твоя.

Что только не плели злые языки про Марью Афанасьевну. В деревне одно дурное слово всегда порождало другое. Но ни сплетни, ни ветры, ни морозы заволжские не огрубляли ее красоты. Недавно еще она радовалась своему счастью. Ах, молодость, молодость! Как она часто слепо верит в несокрушимость надежд. Нежданно-негаданно Марья Афанасьевна в годы молодости лишилась своего счастья. После беды, свалившейся на ее плечи, она осталась неизлечимо больной. И на виду у всей Лыковщины переходила из деревни в деревню, с больной головой и больным сердцем. А ведь у многих в памяти она была первой красавицей на Лыковщине. Когда стояла под венцом с любимым, жениху завидовали. В полутемной деревянной церквушке Марье Афанасьевне тогда померещилось счастливое будущее. Но не прошло после венца и месяца, и ее счастье полетело в тартарары. Оно оказалось коротким, как июньская ночь.

И вот как это все произошло. Марья Афанасьевна вместо мужа ушла в лес к Дашкову, на работу. Михаил, ее любимый, остался дома. В лесу вещее женское сердце почуяло что-то недоброе. Весь день молодая рвалась домой, хотела даже поранить себя, только бы не идти еще в дальнюю делянку. В конце концов, придя в отчаяние, она, не сказав никому ни слова, заложила на руку топор и покинула лес.

Она шла, а ноги, налитые точно свинцом, с трудом передвигались. Подходя ближе к деревне, ей встретился Кукушкин и руками всплеснул:

— Что?! К горю, Марья, идешь…

— Да что за горе?.. Ничего не знаю…

— Вот те на!.. Да ведь Михайло-то твой сгорел… Митьку Чахлого из огня выносил.

Топор с руки Марьи Афанасьевны скользнул, упал на землю. Топорище было вздыбилось, но тут же легло Марье на ногу. Наступившее молчание продолжалось недолго.

— Да ты, дядя Сергей, не шутишь ли?..

— Каки, касатка, шутки… коли он умер…

— Неужто правда?

— Правда…

И среди поля Марья Афанасьевна упала на землю, Зарыдала, как самая несчастная из всех заволжских женщин. Но тут же спохватилась, с окаменелым сердцем она поднялась с земли и ускорила шаг.

Все знали — у Михайла она была любимой. Родные ее встретили вытьем еще во дворе. Она с трудом вошла в холодный пристрой. Умылась. Открыла дверь в переднюю избу, упала на обгоревшего мужа и, пока не наплакалась досыта, не отошла.

И уже никогда она не забывала своего Михаила. Станет вспоминать любимого, начинает плакать до тех пор, пока не сомлеет.

Происходила Марья Афанасьевна от старинного феофановского рода. Отца своего не помнила. Он утонул в Керженце. Мать, выйдя во второй раз замуж, отказалась от нее. Брошенная на произвол судьбы, «Марёшка» — так ее звали в девчонках — жила то в няньках, то во жнеях. По зимам батрачила в богатых домах за хлеб. Точила колесики к детским каталкам у Хомутовского игрушечника Смирнова. Взял ее, красавицу, в жены Михаил Медведев, да не долгой была их совместная жизнь. Скоро она потеряла любимого, и тут началось ее скитание.

Из всей родни у Марьи Афанасьевны в живых оставался только Гришенька, ее дядя. Жил он одно время, искушенный толстовской верой, бобылем: сам себе ткал и прял. Иной раз к нему в келью, в ненастье, заходила Марья Афанасьевна. Она для себя ничего не требовала от дяди. Посидит у него, согреется или обсушится и скажет: «Прости, Гришенька». Уходя из Заречицы, не один раз она оглядывалась на келью дяди и повторяла про себя: «Прости, дядюшка, прости».

Дядюшка ее был из старых солдат, стоял на Шипке, в Болгарии. После Турецкой кампании вернулся в Заречицу, где его отец и мать пропадали от засухи и бедности. Прискорбно было царскому солдату смотреть на родную Заречицу, на голодных родителей, соседей. Военную службу он начал в Риге. Там видел жизнь сытую, а пришел домой, землю нечем засеять. Встретил как-то Гришенька Хомутовского человека, дальнего родственника. Тот посоветовал вернуться солдату обратно к морю. Послушался Гришенька, подался на сверхсрочную службу, но не в Ригу, а в Петербург. В столице скоро нашел богатую невесту, и снова потянуло его домой.

В Заречице петербургская жена ни с кем не сошлась, горда была. Гришеньку она научила торговать. Разжились; поставили дом. Но одним годом, на Крещенской ярмарке в Нижнем, Гришенька встретился с городской девкой. Прижил с ней младенца, а она его возьми да удуши… До суда Гришенька сильно пил, потом ушел с возлюбленной в Сибирь на поселение. Там долгое время пропадал; похоронил любимую. Познал не то веру, не то безверие, — и вернулся в Заречицу. Дом его сгорел — и Гришенька поселился в заброшенной курной келье. Глядя на душевнобольную Марью Афанасьевну, он часто, горюя, говорил: «Роду-то мы с ней старинного. Поди, красивее ее и баб-то нет в Заволжье. Когда, бывало, шла Марья Афанасьевна, все любовались, глядя на нее. Она и стройна, и глаза у нее какие-то особенные. В болезни, бедности, а видели ее всегда в родовом величии, в стариннейшем шелковом платке, с ним она не расставалась. Да и без шелков она женщина большой красоты. Только жилы на руках немного набухли, как у всех, кто много работает…» «За нее, как грибов поганых, одних Иванов сваталось тринадцать», — смеялись заречинцы. Замуж она ни за кого не вышла, а много на нее зарилось женихов. Больную и вдовую сватали. Семеновский вдовец, богатеющий мужик, сулил озолотить. А она ему показалась в лаптях, обулась в худущие ошметки. Из Монастырщины приезжал сватать портной, тоже с капиталом. И все только удивлялись: «Да ты что… Женихи-то каки!» После Михайла ей не встречался человек по мысли. Михайло один промелькнул яркой звездочкой в ее жизни и одарил коротким счастьем. «Из-за него у меня сердце-то ноет, из-за него болею», — жаловалась Марья Афанасьевна. Ей всегда представлялась последняя встреча с любимым. Днем она видела у дома скачущих сорок. Они на липе прыгали. «Будет нынче гость дорогой, желанный», — решила Марья Афанасьевна. Весь день она ходила легко, и на сердце легло приятное чувство, как бы к веселому настроению. Ночью ей снились коровы, — «значит, должно быть свидание». Встала утром и подумала: «Сегодня мой Михайло должен быть». Дождалась вечера — Михаил не пришел. «Ну что ж, обязалась, что ли, я его ждать. Пусть придет нежданным». Так прошел день. Вечером она оттопила печку, легла. Но не лежалось что-то. Встала. Взяла донце, запряла нитку. Но скоро остановилась, задумалась, опустились руки, и в этот момент стук. Она вздрогнула: «Что это, кто?» Время позднее, а кто же в окошко стукнул?.. Отгородила занавеску, увидала человека, а он стоит и ничего не говорит. «Да сказывайте!» — закричала она. Михайло улыбнулся: «Что!.. Али пускать не хочешь?» У Марьи Афанасьевны не шли ноги. Взяла лампу, руки трясутся. Вышла, посветила лампой и от радости ничего невзвидела. Он вошел, руку дал. «Что такое?.. Он ли это?..» — думала про себя счастливица. Михайло снял с себя котомку, подошел к ней и стал целовать. И дух, кажется, захватило от счастья. Поставила было самовар, вскипятила его. Но до стаканов не дотронулись, — не до чаю было… И утром она не помнила себя от радости. Полдня любезничала с Михаилом. Топила баню. А на другой день ушла вместо него в лес…