Василий Боровик - У града Китежа [Хроника села Заречицы]

Медведева жила часто во жнеях. Ночевала у ласковых и неласковых, у бедняков и богатых. Своих малышей растила за пазухой. Когда же Андрюшка подрос — пошел по чужим людям; у одних жил из милости, у других — за кусок хлеба. «Мальчишка не глупый, — говорили о нем, — умеет почитать старших». У Бессменова ему жилось особенно хорошо, там его не обижали. Если его дразнили или ругали, старик Бессменов останавливал:

— Чужое детище не корите… Чужого воспитать — все равно што каменный собор поставить.

Бессменов жалел Андрюшку. Он сам вырос в сиротстве и всегда повторял: «У чужих людей не сладко». Он одел Андрюшку, снял с него наконец бабий шушунчик с долгими потрепанными рукавами. «Всяко в жизни будет, — часто говорил он, — наплачешься еще, парнишка, досыта. Мотри только, при людях всегда заставляй свое рыло улыбаться».

После Бессменова Андрюшку взял к себе на лето Инотарьев. Около Иванова дня ночи коротенькие, а Андрюшку подымали до солнца. Все еще спят, а он рыщет по лесу, разыскивая коней. Мальчишку считали расторопным, потому, видимо, и мучили непосильной работой. Раз он как-то пожаловался матери:

— Тяжело мне у Ивана Федорыча.

— Хлеб чужой везде одинаков… Ступай, коли, к Дашкову, — говорила мать.

У Инотарьева он кормил лошадей, пас телят, прислушивался к разговорам бурлаков и, навещая Вареньку, передавал услышанные сказки о бессмертном человеке, крашеных городах. Много ему рассказывала и бабка Анна, инотарьевская стряпуха. «Добрая она, — говорил про нее Андрюшка, — не то что тетка Пелагея — она только ругается».

С завистью смотрел на Ивана Федоровича: он встанет, начешется, помолится, походит по избе, разбудит всех и даст каждому наказ — куда кому ехать на работу. А в праздники лежит, пока настряпают и позовут его есть. И только все та же тетка Анна да сам Инотарьев по-настоящему жалели Андрюшку: тетка Анна то наделит его горячим блином, то намешает картошку с маслом и угостит в праздник сочнями с творогом. Но все это делалось украдкой, пока хозяйка спит или молится. Детских игр Андрюшка не знал, водиться с мальчишками не было времени. Но ему давно хотелось иметь ружье. А на стене у Ивана Федоровича висело два дробовика. Оставаясь один в избе, Андрюшка подолгу смотрел на них, подходил, трогал руками. «Выпросить бы одно…» Встречаясь с Иваном Федоровичем, прятался от него, — иначе он принимался его ругать за то, что он и грязный, и медленно ходит. Вначале Андрюшка боялся инотарьевского взгляда, потом привык, и все мечтал: «Вырасту, штаны-суконники одену, красну ситцеву рубаху с полосинками синими, аль буде — черными. Выряжусь не плоше Ивана Федорыча и загуляю по Заречице. „Андрюшка-то, — скажут, — уж не бедняк, а мало годно живет“. А на мне — суконники, кожаны сапоги, а пуще бы — лаковы еще, а на этих-то сапогах — наисветленные резиновы калоши… А придумают еще каку нову моду, и я заброшу старинны коротки сапоги с оборочкой красной и выряжусь в лаковы, кои словно бураки. А шляпу широку, словно бабий сарафан, не одену, греха не забоюсь, куплю картуз, ситцеву рубаху сменю на сатинову. Заимею часы с цепочкой во все брюхо, как у Ивана Федорыча, и возьму за себя Манефу Марковну, отец отдаст нам один дом, и будем мы с ней жить. Пускай тогда посмотрит на меня Иван Федорыч. Приду я к мамыньке, скажу: „Марья Афанасьевна, идите в наш светлый дом. Делите с нами вместе счастье и радость“. Накормлю досыта Вареньку. Заведу своих детей. Манефа станет варить мне жирные мясные щи. Купим телушек, они вырастут в больших коров. Вареньку разодену в парчовый сарафан, сряжу ее замуж и пойду в город. Там увижу крашеные дома. Стану, как Иван Федорыч, торговать лесом. В праздник всех мужиков буду кормить кашей. Будет ко мне собираться в избу народ, а я сяду за стол, поставлю перед собой бурак, а в нем, что у Ивана Федорыча, будут лежать чурки и резка с пометкой должников. А я лучше Ивана Федорыча буду знать все пятнышки на них. Попросят у меня муки, овса или денег, а може, еще што, возьму резку: „Получай“, а я знак на чурке поставлю. Задолжает кто рубль — на него метку вырежу. Кому дам муку — на того тоже пометку, на полтину — полметки. И всю Заречицу стану знать по меткам. Коли кто заикнется: „Андрей Михалыч, — ну, например, назовет по отчеству, — мне бы продукту или деньжонок“. А я возьму на манер Ивана Федорыча со стола бурак с чурками, палку с нарезками и запятнаю: сколько такому-то растакому-то дал пудов или рублев. И станет мир Лыковщины меня любить, и сам я буду любить всех, кормить бедных и никого не выпущу из избы без обеда. Доживу до больших годов. Увижу Ивана Великого, город с крашеными домами, городских людей, буду печь пироги, блины и маслеными блинами обделять весь лыковский мир. В сумы нищих буду класть пироги, всех провожать в передний угол, сажать с собой рядом…»

Инотарьев шел с Андрюшкой в лес гнать смолу. По лесу Иван Федорович ходил, словно у себя по двору. И в этот раз, чтобы вести с кем-то разговор, он, шагая, не торопясь рассказывал мальчонке:

— Прошлой осенью в начале лосиной гонки мы с Сергеем Кукушкиным заночевали в Ватрасской яме. Он разложить огонь поленился, ткнулся и спит. Я наладил маленький теплячок и тут же возле него стал раскладывать сучочки, лечь на них. С нами моя собака, хорошо по лосю ходила. Любому дорогу перейдет. Лаяла, как ни одна в свете. Свернулся я у огонька, дремлю. Кругом тихо, изредка сверху бухнется на землю шишка еловая, и опять ни гугу. Вдруг собака злобно залаяла, того гляди схватить кого-то хочет. Эко, думаю, диво! А я от стариков слыхал: коли не видишь никого, гляди собаке через хвост, промеж ушей, узнаешь, на што она кидается. Посмотрел я эдак-то и вижу: недалеко на пеньке сидит с дудочкой что-то вроде человека — чудовище лохматое, точно медведь. Я легонько потянулся за ружьишком. Прицелился, нажал курок. И на тепличку вдруг налетел ветер: подхватил с костра головешки… А мой Серега Ляксеич дрыхнет. Потом стало тихо, собака свернулась в клубочек и умолкла…

Пугливо озираясь по сторонам, Андрюшка спросил:

— Это кто же такой с дудочкой-то?

— Я так полагаю — леший.

Только Инотарьев это сказал, послышался вблизи скрип и разговор, похожий на спор. Андрюшка насторожился. На топкой поляне им навстречу попались Иван Шкунов с Алешкой Павловым. Было воскресенье. Шкунов получил от Дашкова деньги, ехал пьяный, а Павлов возвращался из церкви.

— Видишь, жизнь-то какова, — ткнув Андрюшку локтем, сказал Инотарьев. — Один — из кабака, другой — из храма божьего, и оба идут одной дорогой. Но ты ведь в этом ничего еще не смыслишь… Поймешь, наверное, когда последние будут первыми, а первые последними.

Мать Андрюшки больше всего работала на Хаму. Трепала ей лен, пряла шерсть, мыла избу, возила навоз. Весной Инотарьевы переманили к себе и Медведиху, Уходя к Ивану Федоровичу, она обещала иногда помогать Хаме. Как-то утром Марья Афанасьевна прогнала в луга инотарьевскую корову и, возвращаясь, показалась на глаза Вареньке. Дочь ей и передает: