Василий Боровик - У града Китежа [Хроника села Заречицы]

«Нет, — взмолился он, — не могу».

И тот же дедушка Яков нахлестнул Оське на шею веревку. А в кладовке в окошко жердь была просунута. Оську-то и дернули под потолок.

А Ликашка три года отсидел. На суде сам себя высвободил. Он сказал:

— Я просил отца: «Не бери греха на душу, тятя, не тронь».

А отец сыну, слышь, так сказал:

«А я уж на то пошел… убить».

Не легко пережить два таких удара кряду. Мать нас покинула — распухшей от голода. А голодного тятеньку зарубил голодный друг-приятель.

Со свекром меня разделила советская власть. У свекра имелось пчеловодство — семь семей было. Я согласилась пчел отдать ему. Он и их увез к дочери. Но пчелы не любят тряску, с переездом свекор отбил их гнезда и пчелы погибли. Прожил он у дочери немного. Приходит как-то к своему брату в гости и плачет о пчелах. Время было сенокосное. Вышли братья в заулок, сели за стенкой двора на бревно, а я зачем-то вышла во двор и слышу — голос свекра. А брат ему вспоминает: «Вот ведь, потребные-то речи в обиде в правду-то обретаются, Митрюшка. Мы с тобой делились, ты меня, буде, больно обидел, а ныне кому остались дома-то? Чужим». А свекор отвечает брату: «Да ведь я, было, хлопотал. В Семенов ходил, пристойно просил, хоть бы мне заднюю избу отдали. Я сломал бы ее и продал. Да ведь и власть-то ныне вся за нее, за бабу. Ведь она как волшебница. Ноне голь берет. Власть-то не наша. Я бы знал, как со снохой делиться-то. Да при беседе сказать жалко, ты вот выстроил новый дом, а то бы мы с ней разделились поровну, премудро: сжег бы — и конец разделу!»

Слышу, у друзей-братьев разговор начинается неприятный. Посылаю мужа, Костю, по шабров прийти украдкой — они бы услыхали. Люди пришли, прислушались. А братья накалились на стену, и свекор речь заключает:

«Надо бы вздуть одну только спицу, да жаль тебя».

Брат отвечает свекру:

«Ничего мне так не жалко было, как хлебного амбара. Ты мне его при дележе не отдал, а теперь его в колхоз взяли».

«Да я об ем давно в мыслях, — говорит свекор, — и его бы сжег, да уж больно Степкина-то житница рядом, уж и его, ровно бы, жалко. Так я думаю, по первому снегу, когда соберут корма в сарай и ветер будет не на деревню, приду ночью да и зажгу. Сгорят и овин-от и колхозное-то добро».

Шабры вышли к ним и говорят:

«Что это у вас за разговоры?.. Что это вы замышляете?..»

«Да мы о своем баим, как живем».

«Мы слышали, к чему речь вашу приводите — сжечь хотите деревню?»

А мой свекор про меня и говорит:

«Али эта паскуда вам наврала? Да мы и не думали об этом».

Шабры заявили в сельсовет, и свекра предупредили:

«Если что случится, знайте — дальше вас не идем».

После этого свекор опять ушел к дочери, прожил там три месяца и со слезами вернулся ко мне.

«Федосья, я жить к тебе пришел проситься. Там я уж нажился. Сколько увел скотины — всю зарезали. Хожу на Ухтыш рыбачить. Что принесу — все съедят, мне одни хвосты да головы остаются. Так я, буде, приду жить-то в заднюю избу, а то ведь лапти не успеваю плести: что ни сплету, все износят да и деньги-то не платят».

Пожалела старика, забыла все обиды, думаю — дом он строил, без правды веку не изживешь.

«Приходи, — сказываю, — да и живи».

К дочери старик добра увез на семи лошадях, а от нее пришел с одной котомкой и в ней качадык за деревцо под лапоть, немного мочала да лыка. Пришлось старика всем снабжать, обшивать, обмывать.

Скоро свекор оживился и опять почувствовал себя хозяином. Ему стало скучно без пчел, без меду. А у меня после первого мужа Григория четыре пчелиных семьи осталось. Мы с Костянтином уходили на работу, а старик свободный дома. Взял да и выломал у меня в ульях гнезда. Смотреть мне за ульями некогда было. Но стала проверять пчел на уборку, открыла улей — а у меня пустые рамы. И я поняла — работа эта своего медведя. И стала выговарить свекру. Сперва он не сознавался. Когда же взялась за него покрепче, стал он оправдываться:

«Вы от моих пчел развели. Нет у меня, и у вас пускай не будет».

И это, грешница я, простила, а он не прекращал творить пакости. У нас был сад яблоневый. Он взял да и подсушил яблони. Долго не замечали, но как-то обратили внимание — сохнут яблони. Стали глядеть — что такое?.. Так он лапотным качадыком во время сока, с аршин от земли в круге, подсочил яблони. Отковырнул незаметно кору и выпускал сок. Яблони посохли, нарушился сад. Созвали людей поглядеть. И прямо к нему:

«Ну, старик, говори, что ты сделал с садом?»

Свекор долго не сознавался, а потом упал на колени.

«Все это добро было мое. Пускай оно никому не достанется… Я скоро умру, и меня под этими сухими яблонями похороните. Будто я жил и не жил с вами, антихристами».

Вскоре старик заболел. Больной ушел в гости к дочери, там еще прытче расхворался. Дочь его выгнала в баню, и он в бане умер…

Вот жили как дико. Зверь-народ был у нас на Лыковщине!

От многих старообрядческих странностей кержаков постепенно излечивает время. Только упрямые умы привязаны к древним обычаям Лыковщины (суеверие, привычки кержаки называют заветом их рода).

— Раньше ведь только род и выбирали, — говорила Прасковья Сироткина, — будь девка бедной, и то про нее, бывало, скажут: «А род-то ее старинный, аввакумовский. Девка хоть и разиня рот ходит, но у нее — род, и она как оладий в меду. А ты хоть и умна, но пришлая церковница, — и на смеху, словно ты с другой земли». Род у кержаков играл большую роль.

Мать моя умерла при родах, во время сенокоса, не разродилась.

Прошло лето. Зимой отец женился. Взял вдовую бабу с девочкой. Через год она от отца принесла мальчика. И стало нас трое. Двое как бы родных и одна я — не родная. После мальчика семья у отца стала копиться, и я была лишняя. Додержали они меня до восьми лет и послали в няньки к Хомутовскому мужику-старообрядцу Федору Колчину. Я долго жила у него в няньках. А подросла, порядилась работницей к Стулову Василию Андреевичу — тоже крепкий старообрядец. У него была пять лет. Жилось мне неважно. Рядили они меня молоденькой, не в полну работницу: «Мы тебя, слышь, не будем перегружать заботой».

Стулов мужик был большой. Ходили мы с ним на сенокос, я косила с ним в ряду. Убирая сено, он валил мне клади не под силу. Тут-то я и потеряла здоровье. Мне было четырнадцать лет. А подыму, бывало, «насилу», — искры из глаз посыпятся. И брала меня только одна жажда. По целым дням не ела — только пила воду. Хозяин очень перегружал работой — из сил выбивалась. А дома было плохо. Отец жил только на лыке да на мочале, мать — не родная. Я начала было гулять с подружками, а гулять не в чем. Нажитые в людях деньги у меня брал отец на свои нужды, а мне опять ничего не покупал, да и мачеха отцу говорила:

«Твои уроды никому не нужны, их можно и не одевать».