Василий Боровик - У града Китежа [Хроника села Заречицы]

Без Федора прожили до весны. Я тоже хотела уйти от свекра, квартиру стала искать, но дедушка не пустил меня:

«Не ходи, Ляксандра, умоляю тебя».

Но мы уже жили в разделе. Ели врозь. Я делилась без Федора. Мне досталось двенадцать фунтов пуха, полпуда мяса, телку дедушка дал, лошадь. Лошадь была справная. Мало теперь эких-то лошадей.

Федор пожил — кажись, то была деревня Вариха, рядом с Сормовом, — месяца три-четыре, вернулся домой и собрался работать на лошади, на ярмарке. А Петр и дедушка по-прежнему маялись с Мариной, да и бабушка-то стала больно уж плоха. Корова у них была, да только молока не давала, да коли и даст, оно у Марины скиснет.

Поработал, поизвозчичал мой Федор на ярмарке. Домой приехал с деньгами. Купили лесу и построили вот эту избу, где мы сейчас с тобой сидим и калякаем. Сложили только печку. Еще окна не вставили. Занавесили окна рогожками и перешли в свой дом. Ребятишек у нас было трое. Помню, истопила я впервой свою печку. Ребятишки мои влезли на печь и радуются: «Мама, печь-то горячая!» Отделали мы избу и собрались с Федором на базар… Тут я маленько пропустила… Срамно больно тебе все-то сказывать.

— Ну, сделай милость, Александра Александровна. Мы с тобой и так засиделись до огней, признаюсь, не хотелось бы остановиться на этом.

— Продолжать мне теперь вольно, всего греха таить не буду. Когда делились, дедушка дал нам телку, а когда мы достраивали дом, он, видно, изменил свое слово и телку-то взял обратно. Но мы на базаре купили корову.

Ведем ее домой в сумерках. Миша, парнишка мой, маленький был — пяти лет. Увидал, что мы ведем корову, зарадовался, прыгает, в ладошки ударяет:

«Тятя ведет мумуку-то с рогами!..»

Поставили корову во двор, маленько пожили, она отелилась, и мы стали по-людски справными. А дедушка с Петром день ото дня жили хуже. Свекор стал чаще ходить к нам. Я их с бабушкой кормила, ухаживала за ними. Искала, бывало, у бабушки и в голове вшей, — а они ведь от печали заводятся. Пойдет мой мужик на Керженец, наловит рыбы, я тут же сварю в своей печке уху. Мужик мой шлет меня за дедушкой. Федор не помнил зла — простущий он был мужик-то. Ребята-то мои все в него. Бывало, он вытащит из чашки самый лучший кусок да старику-то в ложку. Уж такой-то он был дельный, мужик-то мой: ни минуты не видела его без дела, он всегда найдет себе что-либо по сердцу. Не любил плохо жить. Чаек уважал, пил чай поповский, самый лучший, такой черноты, как сусло. Чай готовила раза три в день, иногда и ночью: встанет тихонько, поставит самовар, меня разбудит, пьет и меня потчует. Поедет ночью в лес, срубит дуб, везет его. Продаст дуб-то — кожевники ценили. Он не морил себя бездельем и голодом, копейку добыть умел.

Мы под конец жили с Федором складно. Ребята наши стали большие. Федор любил и жалел ребят. Сам на них работал день и ночь. Изменился мой мужик, другим стал. Словно молодая жизнь расцветала. Все он делал сам, на все был ловок — и на людях, и дома. К этому времени живых ребят у меня осталось шесть человек да шестерых схоронила. И сама-то я работала. Придет на сторону мою сторонушку весна, я так в лесу и жила. Мужики на пристани плоты вяжут, а я — в лес за лыком. Уж больно я любила леса-то наши. Не раз одна ночевала в лесу. Так сроду бы в лесу и жила. Уговаривала Федора: «Избу бы нам поставить в лесу, лес-то милее б был». Дома-то смотришь — бедность, а придешь в лес — чувствуешь себя богачкой. Коли Федору недосуг, пойду прибирать делянки, натаскаю падали, нарублю и сожгу. Была у нас и пашня, но какие на Керженце пашни? Исстари мы лесом жили — он и кормил нас.

Как-то уплыл мой Федор с плотами. Лошадь у нас была одна. Миша, сынок, поехал пахать — около мелкого-то леса была наша земля. Алешенька был маленький — его я взяла с собой, посадила я его в хомут и ушла. А недалеко был колодец. Пообедали. Приходим. А он, видать, поплакал-поплакал да из хомута-то и уполз к колодцу…

Что было со мной потом — не помню. После этого вскоре захворала. Обморок у меня получился. Все думали — умерла я. Слышу — возле меня плачут… думаю: что они обо мне слезы проливают, ведь я еще жива… поехали за врачом. Врач-то поп был. Он и наказал: «Скорее везите ее в больницу». Встретили меня с носилками, положили в ту самую комнату, где только умирают. Ко мне еще богомольную бабу положили. Не знаю, сколько времени я с ней лежала. Очухалась. Вижу, а ее кровать досками обложили — видно, она умирала в молитвах. А муж ее подошел к моей кровати и говорит мне:

«У меня четверо детей, я живу по старой вере. Хозяйство у меня доброе, не ровня другим. За меня любая баба пойдет».

Слушала мужика, терпела, боялась — сердечушко не выдержит. Вот ведь какие мужики-то наши по старой-то вере. Жена еще не умерла, а он уж себе ищет другую. Я лежу и думаю: «Что он мне баит, да до того ли мне». Я восемь недель лежала. Подходит как-то ко мне доктор и говорит:

«Ты, кажется, повеселей стала, а я уж было и лечить-то тебя отказался — уж больно ты ко мне поступила плохой».

Был великий пост. Водополь. На березничке почки моложавые появились, пташки прилетели. Я просила своего мужика приехать за мной. Уж больно скучилась о нем, ребятишках. Я уже смешалась в жизни-то — хорошо мне или плохо? Доктор меня было не пускал.

«Нет, — сказал он, — ты еще не годишься. Ну-ка, слезь с кровати, пройди-ка!»

Я только ступила на пол, прошла шаг и… грохнулась.

— Ничего, доктор, упаду и еще не один, быть может, раз. Будь покоен — поднимусь. Пусти меня. Я только с мужиком повидаюсь, о ребятишках скучилась. Съезжу домой и вернусь обратно.

Доктор меня отпустил, но все же сказал:

«Не минуешь опять сюда прийти».

Дома мужик за мной уж больно ухаживал: и яичко мне испечет, и блинков, и за рыбой пойдет. И все-то он сам делал. Сынок Миша помогал ему немного.

И вот захотелось мне как-то ночью камня поесть от кирпича: умираю, хочу кирпича. Думаю: как мне его достать? Сползла с кутника потихоньку, добралась до печурки, добилась немного камешков, а Федя на печи лежал. Принесла я камешки-то и зачала грызть. А он, слышу, ворчит: мышь, видно, где-то у нас!.. А уж на другой день и потом — ем, ем, словно без памяти, целый год ела. Казалось, не надо мне ни хлеба, ни меда, только бы глиняные камешки были. Стала маленечко ходить. Камнями-то и зубы все сточились. И что вы, батюшко мой, думаете. Выздоравливать стала! День ото дня мне лучше и лучше. А болезнь-то была у меня — кровотечение.

Мужик собирался с плотами плыть. И я осталась одна. И все еще не расставалась с глиняными камнями.

Стала было картошку окапывать, и у меня та же боль снова приключилась. Мой мужик плывет к Царицыну, а я опять лежу без памяти. К счастью, все скоро со мной прошло. А с сыном — новое несчастье: сел мой Миша на полушалок, а в полушалке-то иголка была.