Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

Один из интернов, держащих Эжени, обращается к Женевьеве:

– Тащим ее в дортуар?

– Нет, там сегодня слишком шумно. Давайте пока в отдельную палату.

– Хорошо.

Теофиль нервничает. Он смотрит на потерявшую сознание сестру, которую сам помог насильно привести сюда по приказу отца, наблюдает, как два незнакомца уносят ее обмякшее тело по бесконечному коридору в чрево ледяной, безжизненной больницы. Голова Эжени запрокинулась назад и раскачивается слева направо в такт шагам интернов. Всего час назад она спокойно сидела за завтраком вместе со всеми и даже не подозревала, чем закончится для нее это утро – что она окажется в Сальпетриер, как какая-нибудь чокнутая простолюдинка, она, Эжени Клери, его родная сестра. Они никогда не были близки – Теофиль уважал сестру, но не чувствовал к ней особой привязанности, однако видеть, как ее уносят, будто мешок с камнями, преданную собственной семьей, увезенную из дома обманом в это про́клятое место, в ад для женщин, обустроенный в самом сердце Парижа, было невыносимо. Более того – это стало для него самым страшным потрясением в жизни.

Все нутро сводит судорогой, и Теофиль бросается прочь, за дверь, оставив отца в вестибюле. Тот в замешательстве протягивает руку Женевьеве:

– Франсуа Клери. Простите моего сына, не знаю, что на него нашло…

– Я мадам Глез. Следуйте за мной.

В скромном кабинете сестры-распорядительницы Франсуа Клери сидит на стуле и подписывает пером документы. Его цилиндр стоит на столе. Сквозь единственное окошко, давным-давно криво заколоченное, сочится дневной свет; в луче, пронзившем воздух от оконного стекла до мощенного плиткой пола, пляшут пылинки. Серо-белые хлопья пыли скопились под столом и открытым шкафом, в котором уже не помещаются папки и кипы бумаг. Запах сырости и гниющей древесины заполняет помещение.

– Какого лечения для своей дочери вы от нас ожидаете?

Женевьева сидит напротив отца Эжени и наблюдает за мужчиной, который сам привез родную дочь в дом умалишенных. Франсуа Клери заканчивает писать.

– Честно признаться, я не жду, что вы ее исцелите. Мистический бред не лечится.

– У нее раньше бывали припадки – жар, обмороки, судороги?

– Нет. Моя дочь нормальная… за исключением того, что, как я вам уже сказал, она утверждает, будто ей являются покойники. Это продолжается много лет.

– Вы думаете, она говорит правду?

– У Эжени есть недостатки… но она не лгунья.

Женевьева замечает, что у мэтра Клери вспотели ладони. Он кладет перо на лист бумаги и, опустив правую руку под стол, вытирает ее о брюки. Кажется, что сюртук внезапно сделался ему тесен. Под седеющими усами дрожат губы. Редкий случай для респектабельного нотариуса, вечно невозмутимого – сейчас ему приходится делать усилие, чтобы совладать с эмоциями. Стены этой больницы приводят в смятение всех, кто здесь оказывается, и прежде всего тех, кто привозит сюда жен, дочерей, матерей. Женевьева уже потеряла счет мужчинам, которые сидели перед ней на этом стуле – рабочие, цветочники, учителя, аптекари, торговцы, отцы, братья, мужья. Без их участия больница Сальпетриер не была бы столь густо населена. Конечно, случается, что и женщины привозят сюда кого-то – свекровей чаще, чем матерей; иногда тетушек. Но большинство пациенток помещены сюда мужчинами, чьи фамилии они носят. И нет участи страшнее – эти женщины остаются одни, без мужей, без отцов, без какой бы то ни было поддержки, и дальнейшая их судьба уже не идет в расчет, никого не волнует.

Однако в данном случае Женевьева удивлена – мужчина, сидящий сейчас напротив нее, занимает высокое положение в обществе. Обычно представители буржуазного класса страшатся самой мысли отправить жену или дочь в Сальпетриер. И дело тут вовсе не в этических нормах, не в том, что они считают безнравственным запереть женщину в доме умалишенных вопреки ее воле. Есть другая причина – если слухи об умопомешательстве кого-то из родственниц распространятся по светским салонам, репутация главы семейства будет подмочена. При малейших признаках душевного расстройства обитательницу апартаментов с хрустальными люстрами тотчас хватают, назначают курс лечения и запирают под замок в какой-нибудь комнате. Чтобы парижский нотариус лично привез родную дочь в Сальпетриер – дело немыслимое.

Клери-отец протягивает подписанные документы Женевьеве. Она пробегает их взглядом и смотрит мужчине в лицо:

– Вы позволите задать вопрос?

– Прошу вас.

– Зачем вы препоручаете нашим заботам дочь, если не ждете, что мы ее вылечим? У нас здесь не тюрьма. Мы помогаем нашим пациентам исцелиться.

Нотариус погружается в задумчивость, затем встает со стула и решительно нахлобучивает на голову цилиндр.

– Если кому-то мерещатся мертвецы, значит в деле замешан дьявол. Мне не нужны бесовские происки в собственном доме. У меня больше нет дочери.

Он с прощальным жестом покидает кабинет Женевьевы.

В безлюдном больничном парке смеркается. Он ничем не отличается от других парижских парков, разве что днем здесь можно встретить больше женщин, чем где бы то ни было. Зимой, закутавшись в толстые шерстяные шали или в накидки с капюшонами, они прогуливаются по мощеным аллеям, в одиночестве или парочками, бродят медленными, монотонными шажками, радуясь возможности побыть за стенами больницы, невзирая на холод, от которого стынут пальцы. С наступлением теплых дней лужайки и заросли обретают былое великолепие. Раскинув подолы платьев на траве, умалишенные жмурятся на солнышке и бросают припасенные крошки голубям. Иные, не склонные кормить замызганных пернатых тварей, уединяются где-нибудь под деревом и говорят о том, что нельзя произносить вслух в дортуаре. Вдали от чужих ушей они поверяют друг другу свои чувства, обнимают за плечи, трогают за руки, за шею, касаются лиц, губ, грудей, бедер, слушают убаюкивающий щебет птиц и обмениваются обещаниями не расставаться, когда выйдут отсюда. Ведь они здесь ненадолго – правда? – их жизнь не закончится в этом месте, нет, такое нельзя и помыслить. Однажды черные железные ворота под аркой распахнутся перед ними, и они снова пойдут по тротуарам Парижа, как прежде…

Рядом с тенистыми аллеями высится часовня, словно страж, присматривающий за парком и за теми, кто блуждает по его тропам. Этот храм превосходит в размерах все прочие больничные постройки, он маячит перед глазами отовсюду, куда бы вы ни пошли, – виден с поворота аллеи, над зелеными кронами, из окон. Он словно преследует вас, массивный и величавый, отяжелевший от молитв, сокровенных признаний и таинств, творящихся в его чреве.

Женевьева ни разу не переступила порог этой часовни, не отворила деревянных дверей, окрашенных в пурпур. Пересекая двор, чтобы попасть в другой больничный корпус, она проходит мимо огромного каменного здания с равнодушием, а порой и с презрением. Когда-то в детстве каждое воскресенье ее насильно водили в католический храм на мессу, и всякий раз она читала молитву сквозь зубы. Сколько Женевьева себя помнит, всё связанное с тем местом вызывало у нее отвращение – грубые деревянные скамьи, фигура Христа, умирающего на кресте, облатки, что совали ей в рот; молитвенно опущенные головы верующих, нравоучения, которыми им пудрили мозги. Все слушали проповедь лишь потому, что на том, кто ее произносил, было церковное облачение, он стоял перед алтарем и оттого имел власть над сельскими жителями. Прихожане оплакивали Распятого и одновременно молились Его Отцу, некой абстрактной сущности, обладавшей правом вершить суд над людьми на земле. Женевьеве такая концепция казалась гротесковой, а церковное действо вызывало раздражение. Единственное, что мешало белокурой девочке, во всем остальном прилежной и послушной, открыто выразить протест, – это уважение к родному отцу. Отец был врачом и пользовался доброй славой у жителей всех окрестных деревень, но если бы его старшая дочь отказалась ходить к воскресной мессе, на него стали бы косо смотреть. Церковь в сельской местности играет важную роль, куда важнее, чем в городах. В деревеньках, где все друг друга знают, не приветствуется инакомыслие, здесь нельзя оставаться дома утром по воскресеньям. Кроме того, была Бландина – сестренка Женевьевы, младше на два года. Тоненькая, почти прозрачная, рыженькая куколка. Бландина была чрезвычайно набожной, и все, что старшая сестра молча отвергала, младшая обожала. Она как будто веровала за двоих. Эта набожность, проявившаяся у Бландины в самом нежном возрасте, заставляла Женевьеву испытывать противоречивые чувства. Она любила сестричку, восхищалась ее религиозным рвением, на которое сама была не способна, и думала, что лучше бы ей тоже уверовать. Женевьева чувствовала себя не такой, как все, и гнев, который приходилось скрывать, ее изнурял. Наблюдая за Бландиной, видя, что любовь к Господу странным образом делает ее взрослее и мудрее, Женевьева пыталась изменить собственный образ мыслей, принять новое мировоззрение, заставить себя уверовать, но ничего не получалось. Чем больше она думала об этом, тем сильнее убеждалась, что Бога не существует, церковь – надувательство, а священники – обманщики.