Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

И несет их страсть — ничего не слышат, не видят, кроме себя. Но не только страсть — горе, тоска… это тоже в поцелуях и неистовом сплетении тел. От горя бегут, добра ищут, не хотят зла, ищут родную душу…

Боль из груди отступила, нет ее, не было! Туго-туго стало внизу… да не успел, пока губы печатали поцелуи, баба напряглась, вскинулась, что-то зашептала, глаза белые. Сомкнула ноги, накрепко — в замок. Потом перекинула уже обе руки ему на шею, зашептала какую-то любовную ерунду, обдала жарким дыханием, щекотанием волос. Где-то успела положить ответные поцелуи. Остались ожогами — на плече, груди, опять на плече, после на шее… В губы не целовала — чужой, а чужих в губы не целуют… Повисла на шее, застонала и крупно, резко и как-то обрывисто ударила тазом… раз… другой и потом часто-часто задвигала, затихая. Сникла, руки и не держат, заскользили с шеи по плечам. Ополоумела баба. Обессиленно откинулась… Прошептала:

— Чисто кречет! Пропадешь с тобой, обесстыдишь, жук черный! Аж прожигаешь ты… не цалуй, погибну! Ну не в себе я с тобой. Дьявол и есть! Сатана!

Три Фэ сел рядышком. Да Бог с ним, этим мужским, кобелиным! Взял ее голову и положил себе на грудь. Оба дышат, точно мешки грузили. Три Фэ гладит, нежит бабу. Благодарен ей за чувства. Пусть от звериной основы, а спасибо… радость великая на этой окаянной и подлой земле, что только и умеет казнить, мучить да глумиться.

Гладит ее по заветным местам (оттого и дыхание у них не уймется) и приговаривает:

— Милая, милая…

И не стыдится, что нагой и естество, вспрянув, так и не опадает. Любовное огниво и есть. Это уж не от похоти. У него, Флора, так устроено: жалеет женщину, добра ей желает — естество не сломать и не согнуть. Стыдно, конечно, а при чем он? Природа так устроила. И не хочет, чтоб было так в этот момент, а получается само.

Флор целует ее в шею — лебяжья шея, шелк, а не кожа, и гибкая, тонкая, — и задыхается нежностью, а она на ласки отвечает, гладит его там, шепчет, уж как грохочут слова:

— Я такого и у молодых не видывала. Вишь какой цветом… чисто топленое молочко. Ох, крепкая в тебе жизнь, комиссар! Чую, отпустит тебя твое сердце. Здоровый ты, но горем натерзанный.

Самый простой человек мудр и проницателен бывает. Для этого есть свои минуты: чувствует он другого, как на ладони этот другой.

А Флор метит ей шею губами и чуть не плачет. Никто, никогда не голубил его… Не блуд ведь это. Сердцем к нему повернулась женщина, а он такого и не знал. Прожил до седых волос и блуд принимал за ласку и добро.

Гнут они эту поганую революцию, а не даст она ничего. Ну как из пуль, ненависти любовь, ласку, достаток в чувствах отвоюешь? Эх!.. И целует бабу в шею, целует…

Уже после, когда пришли в себя (а зачем было приходить? Мир, в который возвращаешься, — железный, холодный, в словах-колючках и змеиной ползучести), спросил:

— Как зовут?

— Настя.

Они лежали рядом. И ему было очень хорошо с ней. Спросил:

— Рожала?

— Не, мой преставился от сыпняка еще в восемнадцатом, а детишек Бог не дал. А его родители прогнали меня, на кой я им, у них еще два сынка.

Настя перекрестилась. Крестик она не снимала, тонул в сиськах, а сейчас, когда они распались на стороны, наоборот, голо липнул к грудине. Шнурок твердоватый от пота, давно не стирала.

Покосился — глаза у Насти задвоились в слезах: серые, под загнутыми ресницами.

— К своим я пробираюсь, дяденька, под Саратов. А не доеду, однако. Тута мыкаюсь. К поездам и не подпущают. Мандаты какие-то требуют. Откуда взять мне его?.. Пообещал… ну, если дам — провезу. Все отказывала, а потом… В теплушку подсадил. И не один, а цельной гулянкой отходили. В очереди стояли. Уж я-то болела. Верите, месяца полтора кровью все мазала… Дала-то дала, а в поезд все равно не взяли. Намучили — и пинком из теплушки. Еще похабные слова кричали. А я иду на кривых… Вот и застряла тута, а жить надо… и зарабатываю передком… Я ведь не лярва, дядечка. С тобой вот так… чтоб от души… можешь не верить… впервые после мужа… а ежели по чести — и с мужем так не получалось. Очень ты делаешь это утешно. Вроде обычный мужик, а все не так… В сердце ты мое глядишь, а я-то живая, я тоже добра хочу. Не продаваться за корку аль деньги, а чтоб по душе, по согласию и нежности… Срам какой! Руки наложу на себя! Гулящая я! Срам-то! Подстилка, шлюха, курва!..

И завыла.

С час ее трясло. И тут же заснула. Враз обеспамятовала.

Три Фэ и по делам мотался, и речи говорил, и в бинокль на передовые отряды каппелевцев глазел, и слышал, как пули жикали, а вернулся за полночь — спит. Оборвалась, видать, в ней душевная натяжка, поверила, что здесь не намучают, не окровянят и не облают (мужики хуже зверья, особенно ежели выпьют — такие вещи вытворяют, она после рассказывала — у Флора аж глаза лезли на лоб) — и размякла душой, дала выход усталости. Нарыв на душе был.

Три Фэ привез ей вареные картофелины, огурец, два яйца и кулек рафинада. Сел, она еще спит, и гладит. Сальные, нечесаные волосы у нее, поди, с вшой, а хороши: на полкровати рекой струятся… Настю заудил на Амурской, возле Дома общественных собраний. Три Фэ помнил, в прежние времена там закатывали балы да обеды.

А тут и Настя проснулась, от озноба, поди, проморозило, чисто снега сыпанули на кровать.

Глаза распахнула, а ее знакомый сбоку присогнутый сидит, во френче, ремнях, на коленях деревяшка с маузером. Лампочка тускло светит. За окном — мрак и тишина. А дяденька улыбается и ее гладит. Не лезет, не раздевает, а гладит.

Она и заплакала.

Он ее гладил, говорил ласковые слова, какие говорят маленьким девочкам. Она такие отродясь не слышала, даже от родителей. А он говорил, накрывал на стол, куда-то за кипятком сходил, чай пораз-лил. Еще и другие харчи выложил. Снял ремни, расстегнул френч и позвал за стол. Поели. Уж как она кусала — каждому куску радовалась!

А поев, сомлела. Вся вековая усталость опять плитой на нее. Он это понял без слов.

— Ложись и спи, — сказал, — а у меня тут бумаги, поработать надо.

И сел за документы, приказы, циркуляры. Все же нужна и его подпись.

Склонил голову набок, поскрипывает перышком. На столе детская «непроливашка». Кладет резолюции Три Фэ.

Настя поспала и лежит, смотрит на него.

Он встал, походил, сел рядышком.

Она тоже села, но из-под одеяла не вылезла — уж так угрелась. Стянула руками ноги (они все под одеялами; у Флора целых три одеяла), уткнулась подбородком в колени и вздохнула нарастяжку. Кажется, все горе и выдохнула.

И рассказывает, столько накипело, а ни с кем не поделишься.

— Я ведь не гулящая. Промышляю передком, но не гулящая…

Груди вспучили одеяло, мягко покатываются с движениями и вздохами. А губы — губы поцелуйные. Не губы, а губищи. Мигает сморенно — хоть и спала ночь, день, вечер, а еще так хочется!