Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

В неровностях кирпичной кладки поблескивают кристаллики изморози. Оконца окончательно замазали жирные, бело-слюнявые натеки льда. Он не вынимает руки из карманов, хотя не терпит этой скверной привычки, но, черт побери, другого способа уберечь тепло нет.

Он сидит и слушает редкие пушечные удары, россыпи пулеметных очередей и винтовочные выстрелы. Даже ночью не стихают. Значит, не так плохо у Войцеховского с боеприпасами.

Колчак уже знает: вторую неделю стынут в мерзлой земле бренные останки генерала Каппеля. Утром об этом с издевкой сообщил Попов. Ни с того ни с сего зашел в камеру, задал два-три вопроса (так, чепуха) и сообщил о смерти Каппеля.

Александр Васильевич вспоминает Каппеля: «Пусть земля тебе будет пухом, Владимир Оскарович».

Колчак не знает, что вся армия прошла мимо холмика, покрытого еловыми ветками, — и даже в этот час не дрогнула. Знал бы — легче было бы умирать. Духом и волей покойного командующего пронизаны все — от генералов до рядовых. Через снеговые завалы и красные заслоны вышла она к Иркутску — один к одному отборнейшие бойцы. Уже изготовилась армия к броску, последние обозы выскребываются из снегов. Все вслушиваются в приказ генерала Войцеховского: «На Иркутск! За святую Россию! За нашего Верховного — обманом взяли в плен! За золотое достояние России!..»

А и без приказа и всех зажигательных слов никто не дрогнет. Не будет оружия, иссякнут боеприпасы — станут рвать красных руками, но дорогу проложат.

За нашего адмирала! За Россию! Велик Бог земли русской!..

Усыпляюще ровно тикают часы на столе у председателя губчека — его любимые карманные, «мозер».

— Давай, Захарьин! — кличет он, не бас, а какой-то сип.

Перемогся он, прогнал сон, вроде опять сцепляются мысли и не тот трезвон в черепушке. В общем, годен решать дела. А осталось одно маленькое, так, довесочек. После и не грех прилечь, до приезда Бурсака. Снова шевельнулось беспокойство: кабы не подшибли коменданта по пути. Лупят со всех сторон — и не поймешь, свои аль белые.

Последние сутки, можно сказать, и не казал носа из тюрьмы — все при бывшем Правителе: и лично проверял посты, и харчи носил, ну не красный комиссар, а евангельский мученик.

Распорядился никого не подпускать снаружи, кроме автомобиля с Бурсаком. После предупреждения — лупить на голоса и любой подозрительный звук. Береженого Бог бережет. Какие тут сомнения: город с 4 февраля на военном положении.

Это по его чекистскому настоянию пулеметы перекрыли подходы к тюрьме — в расчетах надежнейшие товарищи. Всем сегодня — двойная норма жратвы…

Рыщут страх да тревога по улицам. Трупы стращают прохожих. Кто, за что пристрелен? Почему за три дома отсель опять палят?..

Щерятся поутру трупы — куском льда скользят и громыхают, коли пнуть. И что самое удивительное, почти все голые или в исподнем, хотя не воров это работа. Кто ободрал, когда?.. Кругом идейные товарищи, «Интернационал» поют (или «Боже, царя храни», но это шепотком, а то и совсем про себя). И где мертвяки? На Амурской и Большой улицах! А что уж про закоулки толковать!..

Можно сказать, принял обязанности Чудновского по городу Шурка Косухин. А сам председатель почти не вылезает из тюрьмы, все больше торчит в канцелярии коменданта: тут единственный телефон. Сам солдат мотается по корпусам и блокам — тоже хлопот по завязку. Только нынче отдали Богу души 18 арестантов — и это за неполные сутки! Вот что значит тиф при голодном пайке. А стужа в камерах?.. Этак и перевоспитывать некого будет.

И еще забота — с рассветом всех гнать в Глазково: если чехи не подопрут — другого выхода нет. Нельзя, чтоб тюрьма досталась белым. Порешили гнать колонной «по четыре», бабы, то есть вся сучня, впереди. На случай захвата города каппелевцами имеется такой план: отходить вдоль путей. Пятая армия хоть и в нейтралитете по случаю образования Дальневосточной республики, а погибнуть не даст, да и не пойдут белые. Им раны зализывать — шутка ли, после лесных ночевок городской постой да отдых…

Захарьин стукнул прикладом, ввел женщину. Председатель губчека вернулся за стол, на свои подушки. Кивнул конвоиру: мол, погодь за дверью.

Эту еще вечор доставили с вокзала: пристает к гражданам, крестит их, порет гниль несусветную. Глянул искоса: на белячку не похожа — в тех ожесточение. И не блядюшка вроде, а в таком разе и подавно подозрительна.

«А особа… ничего… даже вполне трогательная», — со своим мужским смыслом подытожил Чудновский. Но что правда, то правда: при нынешних обстоятельствах не до баловства.

Сразу приступил к допросу, до протоколов ли. Стул не стал предлагать, невелика птица. Спросил понуро-натужливым баском:

— Кто такая?

Разглядев, окончательно насторожился: прав Мосин. С наружности не швея, не мастеровая. Ручки-то барские! Женщина задохнулась дымом. Чудновский пускал его длинной узкой струей. Она даже ладошкой замахала перед носиком. Пробрала махра! А Лизка, бывало, и бровью не поведет, хоть сама и не курила. Пить, правда, умела. 'Но и то верно: без хмеля любовного дела не справишь, шершавит как-то без выпивки…

Чудновский повторил вопрос:

— Кто такая?

По личику неизвестной тенями побежали чувства, тревожные в основном. А как же, чека все боятся — какая же иначе власть.

Женщина ответила, голосок дрожит:

— Я?.. Я… Божья странница, осколок души Господней. Голосок такой округлый, еще с детской окраской.

Куды лезут?.. Дома бы вышивать или пианино щекотать. Глазки голубые!..

Искренне опечалила Чудновского ее сучья пригожесть. Просто заблуждение природы: никчемной твари — и подобная роскошь.

Спросил раздражаясь:

— А чему лыбишься?

Женщина испуганно погасила улыбку, положила руки на грудь.

Она улыбалась блаженному теплу — сколько недель без ласки натопленных помещений. Так и распустилась — обмякла, задышала ровней. И боль в глазах поостыла. Чисто, открыто смотрит.

— Кто тебя объявил Божьей странницей? — спрашивает председатель губчека. — Давай без выдумок и покороче, ясней. Надо же решать, занят я, пойми…

— Я от Бога посланница. Я для спасения душ послана. Я людей должна…

— Чьих душ? Вон бумага, пиши имена, адреса.

И посадил последние слова на низкий, утробный бас. Куда только сиплость пропала!

Сказал по возможности доверительно:

— Давай действуй.

— Меня Бог послал проповедовать Его слово, святое слово…

— Тьфу, опять за свое! Решила запираться? Что на монашку не похожа — вижу…

И перехватил взгляд женщины: на соседнем столе — пулеметные диски и в углу — ящики с ручными бомбами. Женщина шевелила губами и часто моргала.

«Разбирается, сучня!» — вскипел было товарищ Чудновский, но не подал виду. Он все время подавляет в себе гнев и брань. Всякая… тут водит его за нос, а у него и времени поспать нет, на износ жизнь. А что прикидывается — факт! По щекам арестованной растеклись слезы.