Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Нет человека — есть население, масса, миллионы, миллиарды…

«Первый серьезный сигнал, или «первый звонок», по выражению самого Владимира Ильича, прозвучал в мае 1922 года», — пишет приемный сын его сестры Анны Ильиничны Георгий Яковлевич Лозгачев-Елизаров в своей книге воспоминаний «Незабываемое».

Прозвучал «через месяц после операции по извлечению пули. Четыре месяца вынужден был провести тогда Ильич в Горках…»

И дальше:

«В один из декабрьских дней 1922 года, поднимаясь утром с постели, Владимир Ильич почувствовал внезапное головокружение, пошатнулся и ухватился за стоящий рядом шкаф, чтобы не упасть. Вызванные врачи склонны были определить этот симптом как признак сильного переутомления и старались успокоить его. Однако Владимир Ильич лучше их чувствовал надвигавшуюся опасность и покачал головой.

— Нет, это настоящий «первый звонок», — возразил он с грустной улыбкой…

В период улучшения, когда стали возможны прогулки на свежем воздухе, к нему призывался старший по охране Петр Петрович Паккалн, чекист-латыш (и здесь без латыша не обошлось. — Ю. В.)…

В январе — феврале 1923 года наметился радостный поворот в сторону улучшения [61] Это не соответствует фактам. Именно с декабря 1922-го наблюдается неуклонное ухудшение состояния Ленина. . Воспользовавшись этим, Владимир Ильич диктовал свои, ставшие последними, статьи и замечания.

9 марта снова прозвучал грозный сигнал: тяжелый приступ завершился параличом правой стороны и почти полной потерей речи…»

Наступило время действовать Сталину. Происходит стремительное растяжение сил в борьбе за власть. Все знают приговор врачей: вождь обречен. И они оставляют его смерти, а сами грязно, жадно начинают дележ власти.

В идее революции присутствовало нечто вдохновляюще-возвышенное: избавить человечество от грубого материального содержания жизни, тягостной зависимости от необходимости жить ради наживы, заботиться единственно о наживе, подчиняться только идолам барыша, богатства и всю жизнь горбатить за кусок хлеба не разгибаясь, горбатить за кусок хлеба, отдавая этому все лучшее, что есть в тебе…

Революция манила освобождением духа.

Грубое, низменное, надрывное должно уступить взлету мысли, необыкновенному расцвету культуры, раскрепощению духа.

Рабы капитала, подневольного труда; оскотинивание ради пропитания и благоденствия (если к нему еще прорвешься) — революция обещала это сделать призраком прошлого, только призраком, памятью, прахом, презренным прошлым…

Впереди новый мир, новые отношения, новые ценности.

«Мы наш, мы новый мир построим!..»

Партия, Ленин!..

Чудновский придирчиво следил за питанием адмирала.

Надобен он ему живой и нехворый.

Кашу Правителю приносили раз в сутки и два раза поили чаем, но с ржаным хлебом.

Кашу адмирал подбирал из котелка в своей камере. При этом за ним надзирали двое красногвардейцев, а напротив лежанки расхаживал товарищ Семен с папиросой. Узость мышления Правителя, а равно и неспособность подняться до классовых оценок вызывали у председателя губчека яростное желание лишить адмирала каши.

Товарищ Чудновский не сомневался: рано или поздно животный ужас размочалит адмирала, смоет господскую вежливость и спокойствие, отзовется хрипом, покаянными слезами и молением о пощаде — и это явится высшим торжеством класса, грозным именем которого он карает.

Александр Васильевич испытывал неловкость: надзирают за каждым глотком, а глотки эти, как назло, получаются какие-то мокрые, звучные. И сам он (это хуже пытки) измят, немыт и толком небрит. Шинель, черт подери: спишь в ней и вообще не снимаешь. Да еще от ног потноватый дух.

Здесь едва ли не уличный холод, во всяком случае, руки очень зябнут, если вынуть из кармана. Да что руки — моча в параше тут же заледеневает. Шинель неспособна согреть, но он проникся мыслью о том, что его убьют, и холод как-то не мешает. Он повязан им, окоченел, весь какой-то негнущийся, но физических мук не испытывает. В этой стуже лишь одно неудобство: нет возможности полежать, почти непрерывно надо двигаться. Но пуще всего Александра Васильевича угнетают вши. Откуда? В камере один, и вшей не было, когда сняли с поезда в Глазкове.

С кашей Александр Васильевич обычно не спешил: было приятно погреть руки о котелок. Не только ладони, все тело моляще жадно вбирало тепло. Пар от дыхания котелка вымерзал на воротнике — седели ворсинки цигейки. Неприятно, как-то предательски позвякивала ложка, и, хоть очень хотелось есть, он не позволял себе выскребывать котелок. Впрочем, чаще всего ложка звякала по рассеянности: он неожиданно углублялся в себя, забывая обо всем.

Товарищ Семен потирал озябшие руки и узил веки: уж очень воспалены, любой свет разъедает. В жизни не приходилось столько тупить зрение. И каппелевцы прут напролом через снега, вот-вот обложат Иркутск. И тревожился: кабы адмирала не свалил тиф. Ломкая публика эти господа. На вошь никакого упорства.

Вдруг начинал кружить вокруг адмирала: не в жару ли? Да неужто болезнь обгонит его, Чудновского, приговор?..

Но глаза… больно моргать! Вся работа при коптилках или свечах. Станция светом не балует. А протоколы допросов — каждую строчку сверяй. А беляки — только сунься за город или на окраину — да вмиг пристроят дырку.

И страх за Колчака: не отбили бы! У Денике и других следователей даже мандаты изъял. Каждое утро сам встречает и провожает следователей.

За все в ответе председатель губчека.

Денике походил — и тоже перешел на ночевки в тюрьме. Правильно, ближе к делу и понадежнее за стенами. Трепач, шкура — это в Денике так и светит, но нет у него, Чудновского, тех знаний, а уж о языках и заикаться нечего. Зачитывает этот меньшевик Правителю всякие бумаги на иностранных языках. Легко таким, нашим горбом получали воспитание.

Поэтому и сам председатель губчека чаще ночевал в тюрьме, ровно под арестом. Располагался в кабинете начальника тюрьмы: начальник на диване (мужик из солдат — дюжий), а товарищ Семен на столе: жестко, зато наверху весь, с ногами, и нигде ничего не зависает. А самое отрадное — без тревог, так как при Правителе.

Денике спал отдельно, в помещении охраны.

А ежели товарищ Чудновский заезжал домой, что случалось чрезвычайно редко, то возвращался к утречку. Однако и тогда не сразу ложился, хотя качало от бессонья и надрыва, а брал труды Ленина и садился под лампу: каждую строчку подолгу и с натугой проталкивал — без образования и партийной подготовки не шибко разгонишься. Распрямлял слова, а в ушах играл голос адмирала, умаялся с ним.