Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Похоже, очень мешает он союзничкам: неудобный свидетель и вообще о стольком осведомлен!..Предпочтительней избавиться. Красные сделают то, что эти носят в мыслях… союзники…

Александр Васильевич вспоминает Таубе. Барон тоже хотел вырваться из Сибири, но только в другую сторону, к Ленину. Если память не изменяет, бывший генерал отдал Богу душу в екатеринбургской тюрьме от сыпняка и тем самым избежал казни.

Колчак смотрит на каменную тропочку. Вполне вероятно, барон Таубе вытаптывал именно эту. Ведь поначалу его содержали здесь, в Иркутске.

Адмирал не знал, что барон содержался в кандалах и посему не мог подкреплять душу ходьбой.

«Еще шесть-семь недель — и весна», — думает Колчак и обращается в мыслях к морю…

Если бы не опасение казаться смешным, он мог бы (разумеется, до революции) с упоением рассказывать, как пахнет палуба парусника в знойный день; как пахнет море, когда ветер лениво гонит его испарения; как давит на плечи солнце и как оно дробится в морской пахоте…

Он любит и то, другое море — почти черное, исхлестанное буранами и снежными зарядами, заплавленное в белые плавуны льдов…

Страсть отца к морю определила его жизнь.

Василий Колчак слыл выдающимся морским артиллерийским инженером. Он увлекался историей артиллерийского дела; в 1903 г. выпустил фундаментальную работу — «История Обуховского сталелитейного завода в связи с прогрессом артиллерийской техники».

Род Колчаков служил защите России.

«Я тогда на острове Беннета искал Эдуарда Васильевича Толля, — вспоминает Александр Васильевич, и выражение размягченности и добра проступает на лице, — но еще и по возвращении застал радость отца книге. По существу, она оказалась самостоятельным исследованием по истории русского артиллерийского дела…»

4 февраля товарищ Чудновский решительно потребовал казни Колчака, Пепеляева и еще двадцати одного из самых зловредных беляков. Список и свои требования вручил председателю ревкома товарищу Сергееву — так звали старые партийцы Ширямова. Еще вручил копию списка и своих требований секретарю губкома партии и отдельно — Косухину: имеет Косухин влияние на власть в Иркутске.

Знает товарищ Семен о телеграмме председателя Сибревкома Смирнова из Пятой армии — тоже с требованием казни Колчака ввиду неустойчивости положения советской власти в Иркутске. Ну не телеграмма, а Божий глас! Председатель губчека на радостях помянул всеми святыми и товарища Смирнова, и героическую Пятую армию, а стало быть, и красноармейца Брюхина Самсона Игнатьевича, в те дни замещавшего командира роты (о Брюхине Чудновский, разумеется, отродясь не слыхивал, они познакомятся позже, уже в Свердловске).

Не шкурничает товарищ Чудновский, не такой он натуры, но обязан все учесть на случай потери города. Тюрьма трещит от белой нечисти, хоть из пулеметов… И еще корми, бумагу изводи на дознания… Ясное дело, за границей отзовется, коли всех под лед, — это во вред окажется мировой революции и нестерпимо отодвинет мировую всеобщую стачку как предвестие гибели капитала…

А делать с этой сволочью что-то надо, и причем в ближайшие сутки.

А сутки эти — сумасшедшие: все 24 часа в работе. Сотрудники засыпают стоя, прямо на докладах. Такая кутерьма!

В ревкоме нет важнее заботы: оружие! Одна винтовка на двоих-троих, патронов — в обрез. Город с 4 февраля, то бишь с нынешнего утра, на военном положении. С рассвета — поголовная мобилизация. В красногвардейских дружинах все вместе: и большевики, и эсеры, и меньшевики, и анархисты, и вообще все, кому не по себе при белых. Каппелевцы на подходе!..

В ружье, народ!

С шести вечера по городу не пройти без пропуска и пароля. Чуть не так, дружинники садят без предупреждений. От таких «примочек» улицы стали почище.

Нынче при безобидных обстоятельствах ранили двоих и положили насмерть четверых сотрудников чека, из них одну женщину, — данный факт настораживает, кабы не плеснуло наружу контрреволюционное подполье. На каждый дом и забор с опаской озирается Чудновский. Кабы не прозевать штурмовой бросок…

Однако чем бы ни занимался, а на задках памяти все держит Правителя, это улыбит его и высветляет изнутри. Пусть знают: любого вколотим в землю! Не даст себя в обиду класс-гегемон!

От курева бухал председатель губчека утробным, чахоточным кашлем, аж неловко перед Косухиным, ровно передразнивает.

Лицо у председателя губчека всегда мелово-бледное и ничего не выражает — ну маска, а не лицо. Надо полагать, эта бледность имеет связь и с другим его примечательным свойством. Обладал он опасной для себя (и в то же время замечательной) способностью не потеть. Доктора качали головами и говорили: мол, это вредно, «накопляются какие-то вещества во внутренних органах», однако этот вред пока оборачивается очевидным благом. Не ведает товарищ Чудновский, что такое простуда; во всю жизнь ни разу не болел — ну совершенно сухой, даже с зеленого перепоя в молодые свои лета.

Такую злобу, как на царский строй и белых, имел товарищ Чудновский еще только на уголовную публику. Намертво эта злоба в нем — с первой отсидки. Поэтому и гремел он по Иркутску свирепыми и скорыми расправами над жиганами и прочим ворьем. Спускал их под лед наравне с белыми тварями.

На первую отсидку (за листовки попал — пустяк, почти шалость) взяли его совсем малым и определили на первых порах в общую камеру. И уже во вторую ночь оказался товарищ Чудновский за детский рост и беззащитность опозорен. Оглушили, довели до деревянной нечувствительности, вырядили в подобие бабьего сарафана, а к глазу придавили гвоздок, шибко придавили, вот-вот брызнет и роговица, и радужная оболочка, и вообще все стекловидное тело, — не шелохнуться, не охнуть. Четверо урок и отходили его — до кровотечения и онемения сидячей части. И еще безобразили, совали, заставляя давать им наслаждение, стращая гвоздем. Жутко, до обмирания, было терять глаз юному Чудновскому.

И долго гнил он душой и не раз порывался наложить на себя руки. И даже дико казалось после, по зрелым летам, раскидывать в мыслях о женщинах — такая несообразность, тоска, впору разом все кончить; владел уже тогда он полицейским наганом. Долго так корежило, уже крест на себе поставил как на мужчине. Не верил в любовь: случка все, животная потеха, осрамление души. Ну так корежило: гадливость да отвращение! Ох, упорно монашил!

А потом одна средних лет прачка (огнецветка тетя!) привадила к данному удовольствию, на все глаза пораскрыла, провела полное обучение — и стерлось, отлегло. И после млел с бабами, доказывая, что проклятый рост тут вовсе не помеха. Прачка ведь недаром его приглядела, мужиков-то у нее хватало. Почитай, с год не отпускала. Природа за свое издевательство над ростом дала ему верное удовлетворение в самом сокровенном, мужском. Это сокровенное, мужское, имело у него внушительные размеры и отличалось исключительной крепостью, вовсе не гнулось. И еще у него была особенность (даже особенностью язык не поворачивается назвать — это нечто драгоценное, волшебное!): если его очень забирало, то, получив наслаждение, это сокровенное не обмякало и не опадало, так что мог он без паузы продолжать любовное действо.