Анна Соломон - Утерянная Книга В. [litres]

Лили ловит себя на том, что думает не о маме, даже не о ее теле, а о больничной палате и пустоте, неизменной до, во время и после смерти Рут, как чистый лист. Как странно – ни она, ни братья больше никогда туда не вернутся.

– Что дальше?

Палата была другая, не та, куда Рут положили в первый раз, и все же та самая, из которой Лили не хотела уходить, и Рут знала, но все гнала ее: «Иди домой». Как будто дом Лили не там, рядом с ней.

– Лили?

Лили поднимает глаза.

– Что нам делать дальше? – спрашивает брат. – С телом, с квартирой, с деньгами?..

В его глазах смятение. Оно сильнее и глубже, чем Лили казалось. Лайонел потрясен не только самой смертью Рут, но и тем, что она умерла, не оставив ему инструкций. И теперь сестра должна знать то, чего не знает он. Он и представить себе не может, сколько всего знает Лили: само собой, про рак, а еще про нужные документы, кремацию или погребение и прочее. Многое сделано с той ночи, месяц с лишним назад, когда Лайонел позвонил ей, потому что Рут решила рассказать ему первому, а Лили наивно думала, что мама доживет до Пурима.

– Тело заберет бюро ритуальных услуг, – мягко отвечает Лили. – Завтра похороны, потом отсидим шиву… [2] Шива – в иудаизме первый период траура, который длится в течение семи дней после похорон. В это время скорбящий «выключен» из нормального жизненного цикла: он не занимается никакой деятельностью и сидит дома, полностью погрузившись в траур.

Лайонел ворчит:

– Похороны на следующий день – бред. Мы не успеем за сутки связаться со всеми ее знакомыми.

– Через пару недель устроим церемонию прощания…

– До сих пор не пойму, зачем ей эти еврейские штучки.

– Не знаю, Лайонел, так уж она…

– Серьезно, ну кто так делает? Выходишь замуж за еврея, который сам ничего не соблюдает, принимаешь иудаизм, когда он тебя уже бросает, и всю оставшуюся жизнь живешь в этом цирке, как настоящая еврейка?..

– Она и была настоящая, – замечает Ян, – раз приняла иудаизм. И потом, «в цирке»?

– Ладно, нет, – хмурится Лайонел. – Зачем? В чем задумка-то?

Ян усмехается:

– Придурок ты. Не было никакой задумки. Ей, наверное, просто люди в общине нравились.

– Ну и общалась бы с ними! «У моей мамы бат-мицва». Боже мой, позор. И шаббат еще соблюдать. А как она клала руку на голову и говорила: «Будь собой, Лайонел, и будь верен себе!» Как вспомню – так вздрогну.

Ян жестом подзывает бармена, чтобы заказать еще спиртного, и какое-то время они молчат. Лили тоже помнит все это, но без злости или других сильных чувств. Наверное, для Лайонела, которому было двенадцать, когда мама перешла в новую веру, все ощущалось по-другому. Даже Ян (ему тогда едва исполнилось одиннадцать, а через два года он отпраздновал бар-мицву), пожалуй, прекрасно помнил жизнь без шаббата и прочих еврейских атрибутов. А Лили было семь – достаточно, чтобы смутно помнить времена «до», но не чувствовать к ним привязанности. Для нее водоразделом всегда был уход отца. Не потому, что на тот момент она была старше, а просто история с отцом ей важнее.

– А знаете, что она мне сказала? – говорит Лили братьям. – Отец не сам ушел. Мама его выгнала.

– Неправда, – откликается тут же Лайонел.

– Так она сказала.

– Я понял. Это неправда.

– Зачем тогда она это сказала?

– Затем же, зачем все говорят. Ей хотелось, чтобы так и было.

– И многое ты по этой причине говоришь, Лайонел?

Ян ерзает на стуле:

– Хватит вам. Может, это правда.

Лайонел фыркает:

– Смеешься, что ли? Быть такого не может.

– Твои дети много знают про ваши отношения с женой?

Лайонел прищуривается.

– То-то, – продолжает Ян с ноткой торжества в голосе.

Внезапно они оба становятся противны Лили.

– Забудьте, – говорит она, хлопнув рукой по барной стойке. – Какая разница? Никакой. Знаете, что еще она мне сказала? Буквально вчера. Не удивитесь и не обидитесь, обещаю.

Братья качают головами.

– Я принесла с собой «Таймс». И мама заметила, как я книжный обзор убрала подальше. Всегда так делаю. И говорит: «У тебя нет на это права». Я ей: «Ты о чем?» Думаю – вдруг она что-то перепутала, или перестала понимать, кто я и что происходит. А она сказала: «У тебя нет права завидовать, Лили. Ведь ты сама ничего не написала».

Ян тихо присвистывает.

– Жестко.

– Тем не менее верно, – отвечает Лили.

– Ой, да брось, Лил, – говорит Лайонел тоном, которым (догадка Лили) наверняка разговаривает с недовольными клиентами. – Может, ты еще что-нибудь…

– Хватит. Я рассказываю не для того, чтобы о себе поговорить. А потому что это в мамином стиле.

И это правда. Но правда еще и в том, что в глубине души Лили, пожалуй, действительно не хочет говорить о себе. Не получится и дальше делать вид, что она не знает о проблемах, которые придется решать, когда будет улажено все, что нужно уладить после смерти Рут. Например, платья на Пурим. На следующее утро после того, как мама согласилась научить Лили шить, Лили взяла напрокат швейную машинку и настроила, как сказала Рут. Однако на следующий день Рут была слишком утомлена и не вставала с постели. Теперь машинка, так ни разу и не использованная, стоит у нее на столе, а платья до сих пор не готовы. Следующая проблема – Адам. Или не Адам, а, скорее, Хэл. Он продолжает приглашать Лили с детьми в безымянную пиццерию по четвергам и занимает не последнее место в ее мыслях во время ночных забав с Адамом. Адам думает, что совместные вылазки Лили и Хэла с детьми – это здорово. Да и сам Адам в выигрыше – на кровати, на кухонном столе и на коврике в ванной. Так, может, и нет никакой проблемы? Адам и Хэл по-прежнему встречаются по работе, Хэл даже проводит презентации перед начальством Адама, и его харизма очень кстати. К тому же теперь все это наверняка в любом случае прекратится. Сидя за барной стойкой между братьями, Лили и представить себе не может, что у нее когда-нибудь снова возникнет физическое влечение – к Адаму, к Хэлу, к кому угодно. Она даже с кровати по утрам с трудом встает.

«У тебя нет права завидовать», – сказала мама.

Что же тогда ей остается?

И эта проблема, без сомнения, самая серьезная и заслоняет собой остальные. Чем Лили заниматься в жизни? Кроме как быть матерью. И дочерью. И спать с собственным мужем, фантазируя о его друге и коллеге. И пытаться спасти Рут. Ведь Лили есть кого спасать. Ей дано предназначение, хоть и в стиле двадцать первого века, в американской, эгоцентричной версии. Но у Лили, в отличие от Эсфири, ничего не вышло. Теперь, когда не стало Рут, кто будет подталкивать Лили? Побуждать ее стремиться к большему, чем полупрофессиональная лажа со стиркой (которая сейчас кажется такой же жалкой, как и то, что Лили прячет сама от себя книжные рецензии из «Нью-Йорк таймс»: противоположные части спектра). Наплевать или не наплевать? Да и спектр-то жалок. Словно суть Лили (если представить, что ее очистили от шелухи, обнажив нутро) сводится к статье о том, нужно ли женщине стремиться все в жизни успеть. Сложности у Лили не с тем, работать ей или нет. Она точно вернется к работе. Может, освоит другую профессию, но будет работать хотя бы потому, что рано или поздно потребуется второй источник дохода (и они смогут его себе позволить, когда Джун пойдет в школу). Сложность в другом: кем же ей быть ?