Анна Соломон - Утерянная Книга В. [litres]

От Бараза она узнала, что набеги на поселение стали еще более жестокими. Ему жаль (Эсфирь видит – искренне жаль), что больше помочь не может. Бараз рассказывает ей обо всем, что узнаёт. Как умирают дети. Как насилуют женщин.

– Зачем им это теперь? – спросила Эсфирь. – Если поселение разрушено, зачем продолжать?

– Среди персов тоже много бедняков, – отвечает Бараз. – Это их успокаивает. Что они не самые низшие.

Ох.

На стену дворца в лучах заходящего солнца садится птица. Такая же, какую Эсфирь видела однажды вечером из ночных покоев, – черная с желтыми крыльями. Эсфирь замедляет шаг, боясь ее спугнуть. «Не улетай», – говорит она птице мысленно и ждет, что та вот-вот взлетит. «Остановись», – обращается она в мыслях к солнцу и не может дождаться ночи, потому что тогда принесут Дария. Эсфирь замирает спиной к стражникам и ждет мгновения, когда солнце уйдет, оставив птицу тени, и птица улетит, а когда оно наступает и птица упархивает, сердце Эсфири отчаянно колотится. Сначала она думает – от тоски, а потом понимает, что это на самом деле новый план.

Тем же вечером Эсфирь достает из сундука в углу птичий скелетик, который взяла в костяной комнате царя. Он лежит в ее ладони, по-прежнему целый, мастерски собранный царем и скрепленный жилками и тонкой проволокой. Легкий, как соломинка. Эсфирь рассматривает его, затем кладет в другую руку и смотрит еще внимательнее. Мальчика с опахалом она отправила наружу, к стражникам. В покоях кроме нее только Дарий, он спит в плетеной кроватке. У Эсфири не больше часа до того, как он разбудит плачем кормилицу, которая спит в своей каморке чутко, как кошка.

Эсфирь берет птицу за грудку, любуясь серебряными лапками. Если сработает, думает она, не придется тайком, лестью или соблазном пробираться в костяную комнату еще раз. Ее больше не пускают туда после того раза, когда она оторвала лапы у лисицы, а советник пригрозил, что запрет до следующей луны, если она еще попытается прийти к царю без официального приглашения. Он караулит ее по углам. Делает вид, что шепчет на ухо, а сам облизывает его. А однажды во время пира взял золотой царский скипетр и засунул ей под платье. И объявил, что каждый раз, когда Эсфирь приводят к царю, тот должен указать на нее скипетром, и только после этого она может приблизиться. Теперь царь так и делает. После рождения Дария он как будто стал еще меньше, словно необычная красота сына его раздавила. И беспрекословно повинуется советнику.

Эсфирь касается пальцем птичьего клюва. Он неестественно длинный из-за отсутствия окружающих его обыкновенно глаз и перьев. «Ты заговоришь», – думает она. И сама верит, что получится. Прошло немало времени, колдовская сила должна была восстановиться: «Ты заговоришь».

Она тренируется каждую ночь, пока спит Дарий. Теперь ее некому учить и направлять, приходится все придумывать самой. Нужно неимоверное, бесконечное терпение. Эсфирь знает, что клюв идет последним, поэтому начинает с лапок, и как-то ночью, много недель спустя, серебряные лапки вздрагивают. Она подскакивает, забыв про сына, успокаивает его, пока не услышала нянька (Дарий любит, когда гладят животик), потом мысленно возвращается к тому, с чего начала, к дыханию и состоянию ума, которые вызвали дрожь. Пробует еще раз. Ничего. Однако на следующую ночь, когда Эсфирь полна сил, лапки снова подрагивают. Затем из серебряных становятся костяными. Потом на них нарастает кожа. И так Эсфирь оживляет птицу, шаг за шагом двигаясь снизу вверх. Когда происходит что-то новое, ее охватывает смятение – ей ни за что не сделать такое еще раз. Нет никакой схемы, заклинания или хитрости. Только вера и сосредоточенность. Но каждую ночь, если не затянется допоздна пир, или не поведут к царю, Эсфирь трудится над птицей, пытаясь оживить еще какую-нибудь ее часть.

Совсем непросто с крыльями – на них отказывается проступать желтый. Эсфирь готова сдаться. Какая разница, желтые они или нет? Может, это птица другой породы. И все же она уверена – та самая. И повторяет попытки. Нужно вложить в крылья часть себя, с огромным усилием, но медленно, чтобы не сломались. Эсфирь вспоминает, как мать точила очередную иглу, пока кончик не станет настолько острым, чтобы пройти через ткань, не оставив следа. Эсфирь должна сделать то же с птицей: проникнуть внутрь, не повредив физически. Она напевает, чтобы уравновесить силу. И начинает снова, так медленно, что сама не ощущает движения. Каждый раз, когда раздается плач Дария, Эсфирь вынуждена бежать на кровать, ложиться, спрятав птицу под одеждой, и закрывать глаза на случай, если войдет кормилица, – а потом начинать все заново. Иногда, безмерно уставшая, она берет Дария к себе в кровать, решает, что возня с птицей – чистое безумие, клянется прекратить. У нее есть малыш, достаточно. И каждый раз на следующую ночь Эсфирь начинает сначала. И однажды, в самый обычный момент, крылья расцветают желтым.

Но даже крылья не даются так сложно, как сама жизнь. Эсфирь знает, что в птице есть жизнь. Уверена сильнее, чем была насчет желтых перышек в крыльях. Как заставить ее дышать? Эсфирь пытается проникнуть внутрь – тщетно; пробует что-то вроде преображения – не выходит; подносит птицу ко рту и дует, – дыхание возвращается обратно и пахнет кислятиной. Эсфирь сдается и в одну из ночей приоткрывает ладони, державшие птицу. Та тоже словно раскрывается и делает выдох, который задержала в момент смерти, чтобы сразу после вдохнуть. Птица дрожит. А потом, без удивления или неуверенности, взлетает. Эсфирь вскрикивает, не в силах сдержаться! Дверь каморки, в которой спит кормилица, вот-вот откроется, поэтому Эсфирь мысленно приказывает птице: «Стой! Вернись!» И птица слушается. «Я – ее повелительница», – думает Эсфирь, лежа с ней в руках под покрывалом, и ее сердце бьется в унисон с птичьим. Кормилица склонилась над колыбелью, в которой безмятежно спит Дарий.

Но и вдохнуть в птицу жизнь не так сложно, как дать ей голос. А голос не так сложен, как слова. Может ли птица говорить по-человечьи? Когда Эсфирь удается наполнить птицу звуками в форме слов («Эсфирь говорит – уходите»), она уже знает – будет второй ребенок. Тем не менее сделанное столь немыслимо и дает столько сил, что Эсфирь едва замечает беременность. Если она научила птицу правильно, та полетит прямо к матери Надава, потому что уже знает ее и потому что та, скорее всего, прислушается к говорящей птице. Эсфирь оттачивает слова на иврите, так чтобы не понять их было невозможно: «Эсфирь говорит – уходите. Эсфирь говорит – далеко». Остается только научить птицу запахам, по которым она сможет найти лагерь.