Анна Соломон - Утерянная Книга В. [litres]

– Хорошо. Я тоже докурю и пойду ложиться.

– Я здесь, на диване. Нет сил вставать.

Ви поднимается, давая Розмари вытянуться, потом, когда Розмари хлопает рукой по соседней подушке, тоже ложится, кладет голову на подлокотник, а бокал ставит себе на грудь. Они вместе смотрят на потолок.

– Он не разрешает? – продолжает Ви через какое-то время. – Елку?

– Он ничего не говорил.

– Я думала, что это по материнской линии. Если мать еврейка, то и дети евреи, а если нет, то?..

– Я хочу принять иудаизм.

– Ты серьезно?

Ви поворачивается. Руки Розмари сложены на животе.

– Это он тебя попросил?

– Нет. Он не религиозен. Ему все равно.

– Тогда зачем?

– Мы семья. Семья должна быть настоящей.

Ви (после трех бокалов бурбона) эта идея кажется нелепой.

– А как же крест? – спрашивает она. – Тебе не страшно?

– Тем более нужно это сделать. Единый фронт. Я не стану прятаться.

– Ты и так не прячешься. Будешь просто жить. Будешь собой.

Розмари не отвечает целую минуту. Ви ставит бокал на столик, потом переворачивается, опирается на локоть и смотрит на профиль подруги – та выглядит абсолютно безмятежно. Ви начинает думать, не уснула ли Розмари с открытыми глазами. Может, она это все в полусне наговорила?

Но тут Розмари произносит:

– Это ничего, что ты не понимаешь.

Ви встает и закуривает еще одну сигарету. Подходит к камину, потом к окну, натыкается на маленький столик. На нем странное изваяние (из олова?), на которое Ви раньше не обращала внимания, не заинтересованная его абстрактностью. Она не смотрит и сейчас, только делает мысленную отметку («вещь Филиппа») и возвращается к Розмари.

– Ты действительно этого хочешь?

Розмари вздыхает, натягивая плед до подбородка.

– Мне очень интересно. Там все иначе. Ничего общего с епископальными традициями. Его мама – она такая хорошая – пригласила меня в какую-то группу «Эр-Эс» в Кембридже. Думаю сходить.

– Эр-Эс?

– «Рост самосознания».

– А-а-а. Я ходила в такую. Или вроде того. В Вашингтоне, я тебе писала.

– Она еврейская. Наверное, будут рассказывать предания… Говорит, очень вдохновляет.

– Ходить в такую группу и собираться ради мужа поменять веру – верх лицемерия. Это вообще разрешено?

Розмари поворачивается к Ви.

– Солидарность всегда разрешена.

– Не выйдет быть солидарной со всеми разом, – говорит Ви, прекрасно понимая, что Розмари имеет в виду. Всегда быть на стороне своего мужчины; ведь, в конце концов, только это важно. Возможно ли, думает Ви, чтобы Розмари говорила не о самой Ви? Внутри вспыхивает раздражение, а вместе с ним отчаянное желание прямо сейчас взять и рассказать Розмари все. Не только то, что рассказала в двух словах в первый вечер, как Алекс потребовал у нее раздеться, но и что было на кухне перед началом вечеринки, и что он мог сделать с женой Чемоданника, и все, что было у Ви на душе.

Но ей страшно. А если Розмари, как и Филипп, скажет, что Ви пора возвращаться?

Розмари садится. Она снова похожа на себя прежнюю – добрую оптимистку, жизнерадостную беременную женщину, которая идет спать.

– Хочешь сходить на собрание группы? Они приглашают всех желающих.

– Может быть, – отвечает Ви. Она думает о своей женской группе и о группе жен. Розмари, в глазах Ви, всегда принадлежала к последним. Выходит, все вздор, и можно запросто переходить из одной группы в другую, как заблагорассудится? Из модниц в хиппи, из епископальной церкви в иудаизм, от лака для ногтей к его отсутствию и обратно? Еще Ви думает, что хотела бы пойти на собрание, чем-то себя занять, провести пару часов в городе. Придется уговорить Филиппа разрешить ей поехать. До чего унизительно просить разрешения у чужого мужа! Но нельзя ведь оставаться здесь вечно. Раз Алекс хочет вернуть ее, значит, захочет и защитить, Хамп не собирается натравливать репортеров, никто не будет ломиться к Филиппу в дом. Чем больше Ви думает о доводах, тем яснее понимает, как сильно хочет попасть на собрание. Скажет ему, что ничего не будет говорить, только слушать, как репортер. Заинтересована, но не замешана.

Эта идея ей нравится. Заинтересована, но не замешана. А солидарность, пожалуй, больше не для нее. Может быть, солидарность всегда была ей чужда – вот в чем причина ее сомнений по поводу детей и общих суждений: о женах, женщинах из группы, об Алексе. Бедный Алекс. Наверное, Ви и не видела никогда верного пути. Она поднимается по ступенькам, ноги подкашиваются от выпитого, однако голова пугающе ясная, и в ней картина лесной дороги к дому мужчины; завтра она вновь по ней пройдет.

Догадка приходит ей в голову на прогулке в дальнем дворе. Ранние сумерки, когда в поселении разжигают огонь. Эсфирь принюхивается; ей чудятся запахи дыма, сумаха и риса. Крикнуть бы так, чтобы тетя и Надав услышали. Нет, голосу ни за что не хватит силы. А если бы и хватило, она и слова не успеет прокричать, как стража утащит ее внутрь. И больше не выпустит.

Они постоянно за ней следят. Она до сих не знает точно, кому они подчиняются, самому царю или его жуткому советнику, который ведет себя так, словно царь – его марионетка. Раньше она думала, что если будет знать, это как-то поможет. Сейчас понимает – все равно.

Чего Эсфирь не понимает, так это зачем удерживать силой того, кто хочет сбежать. Запереть, кормить, наряжать – постоянно осознавая, что тебя не желают… Эсфири это кажется страшным унижением. Но почему-то никто не унижен, кроме нее.

С появлением ребенка стало немного лучше – и гораздо хуже. Роды начались среди ночи. Эсфирь проснулась с чувством, словно внутри нее река, которой надо вырваться наружу. Мгновенно явились акушерки. Чудно́ – ей хотелось, чтобы рядом был Бараз. Она звала его, кричала и плакала. Когда сказали, что Бараза искали и не нашли, тяжесть огромным раскаленным кулаком сдавила поясницу. Кулак сжимал маму, и Лару, и Ица, и тетю, и Надава, и отца, и Матушку Мону, и рождение самой Эсфири. Хотелось умереть. Но выбора не было; от нее зависела жизнь ребенка. А потом родился мальчик с маленькой распухшей штучкой, и Эсфирь издала крик.

Новорожденный ни на кого не похож, даже сам царь признаёт это. Он открыто подозревает, что его сын – неземное дитя, полубог. Недоверие к Эсфири усилилось. Когда-то царь был слугой при дворе отца Вашти (та девушка из ночных покоев, что сказала, будто он не благородных кровей, оказалась права). Ему не место на троне, а рождение сына делает это еще более явным. Мальчику уже четыре месяца, у него светлые волосы, как трава, что росла вдоль ручьев в городе, где Эсфирь жила ребенком, а глаза почти черные. Назвали Дарием. Выбор царя. Эсфирь благодарна, но у благодарности привкус горечи: Дарий не иудей, по крайней мере, не будет воспитан иудеем. Царский первенец. Наследник престола. Эсфирь этому рада, хотя ее отец горевал бы, что внук не узнает их сказаний и молитв. Может быть, она расскажет ему однажды, а может, думает Эсфирь порой, он откроет их сам, как Моисей. Она рада ощущать тепло сына, когда его не уносят, чтобы покормить или уложить спать. И в то же время понимает: он навсегда решил ее судьбу, ведь даже освободившись, теперь Эсфирь не сможет уйти.