Анна Соломон - Утерянная Книга В. [litres]

Протянутая рука выдает ее возраст.

– Мне очень жаль, – говорит она.

Лайонел протягивает ей руку, но, прикоснувшись, сразу отдергивает.

– Кент, – неловко объявляет он, как будто может избавиться от нее, назвав по имени.

– Барр, – поправляет его женщина. – Вивиан Барр. – У нее необычный голос, который тем не менее подходит ей, с металлом, но звучный. – Вы меня знали как Ви.

– Мы помним, – говорит Лайонел.

Женщина кивает. Лили смотрит на кожу у нее на груди, – «декольте», вспоминается подходящее слово. Думает: «Вот женщина, у которой есть декольте». Кожа не такая молочно-белая, какой казалась на расстоянии; вблизи видны родинки, пятна и тонкие вертикальные морщины, которые сходятся между почти отсутствующих грудей и скрываются под платьем. Братья ждут, когда Вивиан Барр отойдет – даже Ян, в детстве приносивший домой раненых мышей, лишь холодно ей кивает. Лили стоит как вкопанная. Она понимает, что имя Вивиан Барр отсутствовало в списке приглашенных не просто так. И все же почему-то берет руки этой женщины – маленькие и мягкие, под кожей чувствуются тонкие косточки и вены – в свои.

– Спасибо, что пришли, – говорит Лили.

– Вы – Лили, – произносит Вивиан Барр.

Лили кивает.

– Вы были совсем маленькой, когда мы с вами виделись в последний раз.

– Да.

– Мои соболезнования. Я очень любила вашу маму.

Потом она уходит, и братья сразу начинают шептаться, обсуждая многочисленные грехи Вивиан Барр: та не только переспала с их отцом, натворила дел, из-за которых ее вышвырнули из Вашингтона, отвела их мать в еврейскую группу, после чего та приняла иудаизм, но и приучила Рут курить. Так что, если подумать, именно Вивиан Барр убила ее. Мало того, отец винил Вивиан в том, что мама потеряла ребенка.

– Какого ребенка? – Лили отводит взгляд от двери, за которой скрылась Вивиан Барр. Как она узнала о смерти Рут – наверное, из некрологов? («Рут Рубен-штейн, урожденная Розмари Бернэм, Глостер, Массачусетс…»). На церемонии были и другие люди, знавшие Рут молодой женщиной по имени Розмари (включая саму Лили, Яна и Лайонела), но только Вивиан Барр, насколько известно Лили, знала маму маленькой девочкой.

– Какого ребенка? Ты не в курсе? – удивляется Лайонел.

– Может, и не в курсе, – отвечает Ян. – Мама ждала четвертого, – поясняет он. – На втором триместре потеряла.

– Господи боже…

– Мы тебе точно рассказывали, – добавляет Лайонел.

Лили пытается вспомнить. Невозможно, чтобы она знала такое – и забыла? Она уверена, что Рут ей ничего не говорила. Может быть, не хотела расстраивать Лили, единственную дочь и будущую мать. Но после того как появились Рози и Джун? Почему было не рассказать тогда?

Лили машинально берет бокал вина с подноса, который проплывает мимо, и делает глоток, погружаясь в воспоминания. Мысленно закидывает сеть глубоко в детство. Однако вспоминает не маму, а Вивиан Барр. Это она, Лили уверена. Злодейка собственной персоной. Ее рыжие волосы тогда были еще ярче. Вивиан Барр стоит у них на кухне в халате. Отец Лили тоже там, но Лили не видит его, помнит только сам факт его присутствия, как было всегда, даже после того, как он ушел. Лили видит лишь Вивиан Барр. Она смотрела с улицы, было холодно и не слышно, что происходило внутри. Воспоминание короткое, всего секунда, застывшая в блике стеклянной раздвижной двери: Вивиан Барр опирается о кухонный стол. Она в халате, босая, хотя на дворе не лето, талия перетянута поясом, а пышные волосы еле заметно дрожат. В руке долька яблока, которую она отправляет в рот.

И снова все именно так, как можно себе представить. Побег начинается среди ночи. Тьма сгустилась, в воздухе – запах шалфея, растущего вдоль ручья.

Значит, есть и ветер. Достаточно сильный, чтобы поднять ткань, которая скрывает лицо. Она может потерять сознание. Воздух, и ткань, и кожа, ее кожа – все это колеблется, дрожит, соприкасается.

Она старается сосредоточиться, переключиться на происходящее: я здесь, снаружи, я должна найти лагерь и увести их как можно дальше до рассвета. Для всех она мертва. Надо совершить побег до того, как выяснится правда. Если узнают, что она жива, ее ждет настоящая смерть.

Она смотрит на Бараза. За его спиной, словно другая страна, возвышается дворец, так и не узнавший о бегстве. Впереди стадо крупных горбатых животных. Голова идет кругом. Где она? Что стало с миром? Затем Бараз кивает, идет вперед, и она видит: животные – это шатры. Они в поселении.

Кажется, что шатры ведут себя как те самые животные, которые померещились ей сначала, – шевелятся и вздыхают. В первые дни снаружи с ней часто будет так: образ предмета возникает до того, как она увидит сам предмет, и потом от этого образа трудно отделаться. Столп пламени, а не дерево вдали. Серебристая лента, опоясывающая песок, а не ручей. Это пройдет, она научится ориентироваться. Но сейчас она потрясена. Взгляд не в силах полностью охватить бескрайний простор. Приходится прилагать физические усилия, чтобы сосредоточиться и искать то, что им нужно: шатер, который описала Эсфирь, с асимметричной крышей, покосившейся задней стенкой и красивой яркой тканью полога…

Думаете, что она – Эсфирь?

Хотите, чтобы она была Эсфирь.

Увы, царица с ребенком (а вскоре – с детьми) не может покинуть стены дворца. Другая судьба возможна только в сказке: вернуться героями, спасти народ, убить злодея и так далее. Случайная удача, отмщение, поворот событий, счастливый конец. И такая история будет, но не эта.

Она – Вашти.

В тридцати шагах от поселения Бараз останавливается, снимает сандалии, потом склоняется и разувает царицу. Надевает ремешки сандалий на толстые указательные пальцы и, пригнувшись, скользит в сторону шатров абсолютно бесшумно. Закрой Вашти глаза, никогда не догадалась бы, что он здесь. Она закрывает глаза. И снова переполняют ощущения от простора вокруг – неба, ветра, который щекочет кожу. Когда тебя держат взаперти, без свежего воздуха, когда долго не видишь дня и ночи, невозможно предугадать, что, наконец выйдя на свободу, испытаешь ужас, граничащий с болью. Вашти не слышит Бараза и пугается. Но он здесь, оглядывается. И она продолжает следовать за ним, пытаясь повторить его движения, напоминающие краба. Сделай это, говорит она себе. Только это. А завтра… или уже сегодня, позже, будет время на…

Вашти опять отвлекается. Новое ощущение. Никто другой, например Эсфирь, не обратил бы на него внимания. Всего лишь песок под ногами и вокруг. Однако Вашти ни разу за двадцать восемь лет жизни (как легко забыть, что она молода, прежняя царица) не ходила босиком, и вместе с волнением к ней возвращаются воспоминания об омовениях в юности. Как хлестали и царапали эвкалиптовые ветви. Когда старая банщица заканчивала свою работу, Вашти была вся розовая, а кожу покалывало и щипало, но всегда хотелось еще. Вавилонские бани – своего рода уроки чувственности. Ахашверош положил им конец, как и всем традициям, которые, по его мнению, мог легко заменить своими. Поначалу Вашти очень разозлилась. Как смеет он, бывший слуга, диктовать правила? Но позже простила, когда стала испытывать к нему необъяснимую нежность. Он не настоящий царь, как ее отец и дед, чьи лица всегда оставались невозмутимыми. Он был маленького роста, легко поддавался внушению и боготворил ее до такой степени, что нередко, раздеваясь, она видела, как с его губ капает слюна. Власть была у нее, и он знал это, так что она давала ему свободу в выборе игрушек, хотя никогда не переставала скучать по омовениям. Кожа помнит упругость ветвей даже теперь, когда Вашти скользит по песку следом за Баразом.