Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: «Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе “Виллис” — поезжай в Центральный дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься». Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собрались человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да еще обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение; прочел его Семену Липкину, а тот, в свою очередь, — Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в «Жизнь и судьбу». А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету «Курьер». В ней опубликован материал, автор которого — якобы со слов Михаила Дудина — пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь идет о том моем единственном выступлении в ЦДЛ: во всяком случае, в литинститут я никогда в жизни не поступал. И еще, вроде бы, Дудин рассказал, что, когда при «поступлении» меня разругали, я ответил: «Вы — тыловые шлюхи!» Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле.

— За что?

— Мне тогда это тоже казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убежден, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией… Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную Армию, приписываю ей мародерство; что проповедую трусость… И, вместо заключительного слова, я там же, в ЦДЛ, сочинил и прочел стихотворение «Товарищам “фронтовым” поэтам». Там были такие строки:

Как видите, это мало напоминает выражение «тыловые шлюхи». Но, после того, как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с «литературным истэблишментом» никогда ничего общего иметь не буду.

Он живет с осколком в мозгу. Семь пулевых ранений, челюсь собрана буквально из кусочков; ботинок надет на протез…

— Если вы до сих пор не верили в чудеса, посмотрите на меня: я уцелел. Руки перебиты, пальцы не сгибаются, а я ведь хирург… Постоянно приходилось тренироваться; моя палка весит пять килограммов — вот так, под прямым углом к туловищу, вы ее поднять не сможете. Я же поднимаю по многу раз в день… По всему я выжить не должен был. Представьте себе: зима, танк подбит, я лежу между двумя немецкими траншеями… Четко осознаю, что немцы, поиздевавшись вволю, меня сожгут. Избежать этого было проще простого: стоило только перевести предохранитель и выстрелить себе в висок. Но как можно было, лежа на животе, перебитыми руками вытащить из под себя тяжелый «парабеллум», когда каждое движение болью отдавалось во всем израненном теле? Тем не менее, я это сделал — думаю, ничего более значительного в жизни не совершил. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, но тут я вдруг ясно представил себе госпиталь, белые простыни, тепло — вот когда можно будет поспать вволю… Как подошел наш танк — не помню, хотя ребята мне потом рассказывали, что я еще им советовал, как лучше развернуться… В общем, война преподнесла мне королевский подарок — второй день рождения. Но война, как говорил мой трехлетний сын, «плохая тетя»: подарков было куда меньше, чем потерь. Одну из них никогда себе простить не смогу.

На Кавказе шли бои. Мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. За три дня я незаметно сжевал его до основания. …И только много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок, с металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать, а сам ремешок съесть. Но судьба распорядилась по-другому…

А потом наступил мир. Ион радовался тому, что можно идти по улице не пригибаясь, что мостовая не дыбится от взрывов снарядов, что пули не отлетают рикошетом от стен и тротуаров, что диплом врача — не за горами. После окончания института он поступил в ординатуру на кафедру ортопедии и травматологии военно-полевой хирургии Киевского института усовершенствования врачей. Проработал три недели — и оказалось, что нет приказа о его зачислении. Кончилось тем, что он дал по морде директору института — и был переведен в ортопедический институт. Работал с упоением, проделывал чудеса хирургии допотопными инструментами… Между тем, наступил новый, пятьдесят третий, год…

— Конечно, «дело врачей» коснулось и меня, но узнал я об этом когда процесс уже закончился. А в то время, тринадцатого января 1953 года, в день опубликования печально известной статьи, мой сосед по комнате в общежитии, умница доктор Кривенко, спросил: «Ион, ты не помнишь, что нужно дать при инфаркте миокарда?..» Взгляды наши встретились — и мы испугались друг друга. Я опустил глаза: «Вася, я плохо помню терапию…» Конечно, мы оба понимали, что это «дело» — бред сивой кобылы. В тот день я впервые в жизни не поверил правительственному сообщению… Заместитель директора нашего института Валериан Петрович Захаржевский попросил меня выступить на митинге: «Деген, ты — фронтовик, коммунист, прекрасный хирург…» Я вновь сказал, что плохо знаю терапию — вдруг мне зададут какие-то вопросы, на которые не смогу ответить… Захаржевский умный был, все понимал — посмотрел на меня, промолчал и оставил в покое.

— Но ведь вы сказали, что «дело врачей» коснулось и вас?..

— История такова. В одно прекрасное «однажды» к нам в клинику поступил пациент. Страшный рубец от одиннадцатого ребра до наружной лодыжки, полученный в результате ранения разрывной пулей, причинял ему невероятные страдания. Больного положили в отдельную палату, которую я вел. Было ясно, что у пациента имеется какая-то серьезная протекция, но в истории болезни не записали ни профессию, ни место работы. Ситуация весьма странная, но я решил, что в приемном покое просто допустили ошибку — мало ли, бывает. Следующая странность заключалась в том, что элементарную операцию — простое иссечение рубца — должен был почему-то делать сам профессор… В назначенный день операция не состоялась: профессор заболел и на работу не вышел. Трижды эту операцию переносили — и трижды профессор заболевал. Что ж, зима; грипп свирепствует; наш профессор — не юноша… В какой-то момент больной буквально взвыл: «Пусть меня оперирует кто угодно, но — сегодня!» Я отправился к профессору домой, доложил ситуацию и получил распоряжение: пусть оперирует доцент Макс Соломонович. Я — к нему: «Александр Григорьевич велел…» Тот что-то пробормотал про срочную операцию и мгновенно испарился. Я, простодушный идиот, возвращаюсь к профессору, который отсылает меня ко второму доценту, Антонине Ивановне. Иду к ней: «Александр Григорьевич велел…» — «У меня партбюро», — и смоталась. А больной криком кричит: «Да пусть хоть санитарка режет!» Я, уже привыкши, — к профессору: «Александр Григорьевич, операция же элементарная…» Он как-то странно на меня посмотрел: «Ну что, Деген, хотите оперировать? Будь по-вашему — скажите Жене, чтобы он вам ассистировал». И мы на пару с Женей начали операцию под местным обезболиванием. Этап за этапом; медленно, с анекдотами — может быть, среди них были и антисоветские… Операция прошла изумительно. Дело в том, что мы с Женей в студенческую пору препарировали трупы, а это было похоже: ни о чем не думая, просто аккуратно делать техническую работу. Зашел я вечером навестить больного — он говорит: «Господи, впервые за несколько лет я без боли. И — без морфия. Ну, доктор, ты себе завоевал друга, который тебе, поверь, очень пригодится!» Вскоре он выписался и пригласил нас с Женей в киевский ресторан «Динамо». Обхаживали нашего пациента как короля — тогда я еще не знал, что все работники этого ресторана — кагебисты…