Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

— А почему вы не убили его тогда, как вы думаете?

— Не могу вам этого объяснить. Это очень трудно оформить в слова.

— Ведь убивать тогда для вас уже было обычным делом?

— Да, конечно. Но, понимаете, я тогда увидел, что это — человек. Он — враг, причём умнее и образованнее меня. Но он сидел напротив, и я видел в нём человека. А человека я убить не мог. Противника — мог, а человека — нет.

— Каким был самый запоминающийся бой в танковой бригаде?

— Они все были страшными. Каждый бой был страшен на исходной позиции — когда ты сидел и ждал начала атаки. А когда ты уже шёл в бой, в атаку, то просто забывал о страхе, потому что это была тяжёлая работа, работа танкиста. Я сидел в башне, в которой было невозможно дышать от пороховых газов — два вентилятора не спасали. Надо было увидеть цель, а видимость часто была очень плохой… Очень тяжёлый бой был в августе 1944 года, ночью, когда немцы почти полностью уничтожили наш батальон. Но мне удалось уползти задним ходом в темноту, потом я обогнул немецкие «пантеры» — и они оказались на фоне наших горящих танков. И их уже легко было подбить. Я уничтожил тогда два немецких танка.

Тяжело было, конечно, в день моего последнего ранения, когда я, командир роты, отдал приказ и ни один танк моей роты приказ не выполнил. Мне пришлось самому подать пример, но никто не последовал за мной. Это было 21 января 1945 года. В роте ещё 11 машин, из них пять танков Т-34. Шёл девятый день наступления. Единственное желание — и у меня, и у всех остальных — было спать. И больше ничего. Просто не осталось сил. Страха уже не было, а только дикая усталость. Держаться дальше уже было невозможно.

— Вы однажды написали, что даже особистов не боялись, потому что «и так чувствовали себя смертниками». Это так и было?

— В августе 1944 года к нам на танки посадили десантников из штрафного батальона. В 1941-м они попали в плен в Белоруссии. Их освободили, и они должны были «кровью искупить свою вину». Среди них была женщина-врач. Она мне сказала тогда: «Сынок, ну мы-то штрафники, но вы-то за что?» Мы знали, что это — конец. Мы были отдельной танковой бригадой прорыва. Таких было 10 бригад в Красной Армии, на каждом фронте — по одной бригаде. Мы были «камикадзе», которые должны были «открыть ворота» для других танковых соединений, входящих в прорыв. Просто знали, что должны это сделать любой ценой. А «любая цена» — это смерть. Мы шутили тогда: «Нами занимаются два наркомата — здравоохранения и земледелия».

— Вас дважды представляли к званию Героя СССР, но вы его так и не получили. Почему так случилось?

— Откуда я знаю… Последний раз я услышал об этом в мае 1965 года, когда меня вызвали в киевский облвоенкомат и интеллигентного вида полковник показал мне документ, где было написано: «В ответ на ваш запрос отвечаем: в связи с тем что у гвардии лейтенанта Дегена большое количество наград, есть мнение звание Героя Советского Союза ему не присваивать». Я улыбнулся, а он был огорчён. Ну, я вышел и больше об этом не думал.

— Возможно, всё дело в том, что вы — еврей?

— Не знаю. Я доктор наук, учёный, и у меня нет фактов. Говорят, в 1943 году начальник Главного политического управления Красной Армии, он же начальник Совинформбюро, Щербаков дал указание — по возможности евреев к званию Героя Советского Союза не представлять. Это было устное распоряжение, точных данных у меня нет.

Но есть ещё один потрясающий пример.

Иосиф Рапопорт… мне до него как до неба. Доктор биологических наук, он имел броню, но пошёл воевать. И был представлен к званию Героя Советского Союза за форсирование Днепра, но не получил его. Он потерял один глаз, но продолжал воевать. В Австрии, уже в конце войны, он увидел колонну немецких танков — это была большая танковая дивизия. Один он вышел на дорогу, остановил танк, увидел генерала и на хорошем немецком объяснил ему, что немецкая дивизия окружена, война кончается. И таким образом он взял в плен целую танковую дивизию! Но Героя ему всё равно не дали. Выдающийся был генетик…

— О чём вы думали в госпиталях, где долго лечились после того самого финального боя?

— Я видел, сколько было сделано глупого и ненужного… Сколько можно было сделать, чтобы спасти сотни, тысячи жизней… Но я думал: «Моя партия не может ошибаться — значит, я чего-то не понимаю». Сколько жертв! Вспоминал последнюю атаку. Когда мой комбат дал мне ночью перед атакой стакан водки (я околевал от холода, у меня даже шинели не было), я ему сказал: «Товарищ гвардии майор, ну, как это? Без артподготовки, без пехоты? Как можно?»

Майор Дорош посмотрел на меня грустными глазами — он не хуже меня всё понимал: «Ну а что я могу сделать? Получен приказ». И он знал, и я знал. Приказ. Надо выполнить.

— Ваше спасение — стечение обстоятельств? Чудо?

— Это — чудо. Безусловно. И у меня есть доказательства! Шёл бой, мы уже перемахнули первую траншею. Я смотрел на вторую. А в траншеях сидели 16-летние немецкие пацаны с базуками, с фаустпатронами. Я думал о них, потому что пушку-то можно увидеть, а вот пацанов этих из танка не увидишь… И вдруг, совершенно неизвестно почему, я выкрикнул своему стреляющему: «Башню вправо! Бронебойным! Огонь!» И он выстрелил. И мне показалось, что у нас в казённике взорвался наш снаряд. А это немец из танка выстрелил в меня в ту же секунду, что и я. Потом все пытались понять, что произошло. Я поджёг танк, но весь мой экипаж погиб. А я был тяжело ранен. Непонятно, почему я это крикнул? Кто дал эту команду? Ведь я не видел этот немецкий танк? И если бы я этого не сделал, я бы точно погиб. Надо было быть таким идиотским атеистом, чтобы ничего не понять тогда… И я продолжаю им быть.

— Что подтолкнуло вас к медицине? Семейная традиция, ведь ваш отец был фельдшером?

— Да, отец был фельдшером, а мама — медсестрой, но я не думал о медицине до последнего ранения. А уже в госпитале захотел стать врачом. Уже там я стал рентгенотехником, хотя у меня ещё не было аттестата зрелости. И появилась мечта — не ампутировать, а пришивать оторванные конечности. И мечта моя осуществилась — 19 мая 1959 года я пришил человеку руку. Это была первая в мире реплантация конечности.

— Когда вы репатриировались в Израиль, ваша военная карьера была признана?

— Не то слово! Меня пригласили в Союз израильских танкистов, куда входят либо танкисты в звании полковника и выше, либо герои. И в Йом а-зикарон (День памяти павших в боях и террористических атаках. — Прим. ред .) я был в Танковом музее в Латруне, и председатель Союза израильских танкистов генерал Хаим Эрец подошёл ко мне и сказал: «Мы вдвоём положим венок». Представьте: генерал и я — гвардии лейтенант!

— А то стихотворение, ставшее знаменитым… Вы помните, как его написали?