Ион Деген - Рассказы (публикации 2009–2017 годов)

А в Киеве, где соцреалистическая глыба памяти «жертв Шевченковского района» стояла на месте несуществующего памятника десяткам тысяч евреев, уничтоженных в Бабьем яре, мы, мечтавшие об Израиле, слушали прорывавшуюся сквозь помехи взволнованную речь друга.

Есть в медицине такое понятие — патогенез. Это цепь причинно-следственных звеньев, приводящих к состоянию, которое мы называем болезнью.

В книге о моих учителях я постарался не быть врачом, и не анализировать состояния, вызвавшего недоумение моих друзей.

Когда в 1979 году Виктор Некрасов приехал в Израиль, мне не хотелось встретиться с ним, как, вероятно, ему не хотелось увидеть меня. Достаточно того, что я знаю причину этой болезни. Стоит ли говорить о ней?

В свои двадцать лет я впервые прочитал «В окопах Сталинграда».

Я полюбил писателя, создавшего эту книгу. Я не знал, что когда-нибудь встречу писателя, что мы станем друзьями, что потом пути наши разойдутся.

Действительно, это не имеет значения. С первой заочной встречи я полюбил писателя Виктора Некрасова навсегда.

Всему приходит время. Стал наводить порядок среди сотен фотографий, сваленных в большую картонную коробку. Честно говоря, я бы до этого не додумался. Но жена приказала. А приказ начальника — закон для подчинённого. Приучен с армии. Куда денешься…

Серенькая любительская фотография. Напечатана почему-то шиворот-навыворот. Шрам на левой щеке, а не на правой, планка орденов и медалей справа. И я на костылях. Тут уже неважно, какой правый, а какой левый. Поверх гимнастёрки — какая-то куртка, не добавляющая мне элегантности. Не помню этой жалкой одёжки. Волосы растрёпаны. Похоже, давно не стригся. К фотографии вполне подходит название «Побег с каторги». Фиолетовыми чернилами наискосок микроскопическим почерком два четверостишия.

Удивился. Давно уже не имел об этих строках ни малейшего представления. Забыл напрочь. А сейчас, глядя на серую фотографию и поблекшую едва прочитываемую надпись, до мельчайших подробностей вспомнил, нет, не стихи, а тот день — 6 мая 1946 года. И почему написал эти стихи.

Приближалась годовщина со дня Победы. И летняя экзаменационная сессия на первом курсе. Не помню, по какой причине после занятий оказался в административном корпусе института на Театральной площади. Помню только, что был голоден. Впрочем, этого и вспоминать не надо. Голодным в ту пору был постоянно.

Зашёл почему-то в институтский спортзал на первом этаже. Пусто. Ни души. В дальнем конце зала разглядел штангу. На грифе «блины». Опытным глазом засёк вес — 65 килограммов. Ещё несколько «блинов» валялись рядом.

Подошёл. Положил на пол костыли. Взял гриф, как обычно, обхватив обеими ладонями, и потянул на грудь. Подлая штанга отказалась подняться. 65 килограммов! Это же для меня не вес! Что случилось? С подозрением осмотрел «блины». Всё правильно. В каждом — по 20 килограммов. В чём же дело? Правда, в последний раз, незадолго до ранения, в начале января 1945 года я поднимал, не штангу, а двухпудовую гирю. Штанга там среди спортивных снарядов отсутствовала. Прошло всего лишь шестнадцать месяцев с того дня, когда в помещении немецкого офицерского клуба в Восточной Пруссии демонстрировал своим друзьям-танкистам, как эта двухпудовая гиря легко взлетает в моей правой, а потом и в левой руке. Руки вскоре были перебиты. Правая тремя, а левая четырьмя пулями. Но ведь кости уже давно срослись. И 65 килограммов для меня не вес. Что же случилось?

Неподвижно стоял над штангой. Костыли мне пока не нужны, потому что не сделал ни шага. Горечь и обида навалились так, что чуть не заплакал.

Оказалось, что за мной наблюдал старший преподаватель физической подготовки. Заметил его, только когда он коснулся моего плеча. Молча поднял костыли и вручил мне. Кажется, я, студент, даже не поблагодарил старшего преподавателя. Трудно было сразу придти в себя, глотая невидимые слёзы.

— Занимался штангой?

Я утвердительно кивнул.

— Какой вес у тебя? 70?

— 68.

— А жал сколько?

— 105.

— А толчок?

— 125.

— Рывок?

— 105.

— Что же это ты так отстал в рывке?

Я неопределённо пожал плечами и ничего не ответил. Не хотелось ворошить старые обиды, связанные с моим спортивным несовершенством. Дело в том, что ещё до начала занятий тяжёлой атлетикой я удивлял сослуживцев тем, что, без усилий делая на турнике силовую склёпку, не мог сделать обычную, с размахом, которую запросто делал каждый слабак.

А заниматься тяжёлой атлетикой начал благодаря случаю. В то утро в училище наш взвод занимался в классе боевого восстановления танка. Нам, трети взвода, оставалось установить бортовую передачу. А таль занята на соседнем танке. Мы уже опаздывали на завтрак.

— Ребята, — обратился я к своим товарищам — нас восемь человек. Дерьмовая передача весит всего лишь 240 кило. Неужели мы не подымем её без этой… тали?

Действительно, легко подняли и понесли передачу к танку. У корпуса машины по два курсанта с каждой стороны должны были отойти, чтобы дать возможность продвинуть передачу в углубление под кормой. В конце концов, нас осталось трое. А когда внутренний конец почти стал на своё место, носок передачи удерживал я один. Хотя вес, безусловно, поубавился от 240 килограммов, но чего мне стоило удерживать ещё не ставшую на место эту проклятую бортовую передачу, не стану объяснять. Так мне и надо! Ведь только я мог затеять такую глупость.

Оказывается, за нами наблюдал старшина роты Саша Степанян. Блестящий спортсмен, до войны, кажется, работал тренером у себя в Армении. После завтрака Саша подошёл ко мне и предложил заняться боксом.

Спустя какое-то время, ощутив всю глубину моей бесталанности в этом виде спорта, Саша сказал:

— Ты не спортсмен, ты драчун. У тебя только злость, а не техника. Только желание — убить противника, или хотя бы дать ему посильнее по морде. Займёмся штангой.

Саша стал моим тренером по тяжёлой атлетике, и заодно — по самбо. Но и тут ни он, ни я нечего не могли сделать с рывком. Не получалось у меня.

Старшему преподавателю я ни о чём не рассказал. Назвал те результаты, которых добился перед окончанием танкового училища.

В нескольких метрах от штанги на полу валялись маты. Старший преподаватель велел мне лечь. Снял «блины», положил мне на грудь гриф штанги и велел выжимать до усталости.

В тот вечер и родилось это восьмистишие, как невыплаканные слёзы над не поднятой штангой. А вот когда перенёс его на фотографию, не помню. И не помню, когда и кто фотографировал.