Говард Фаст - Дорога свободы

Вот каким образом Гидеон выступил в первый раз в конвенте, и его предложение было принято.

Глава пятая

Заседания конвента происходили каждый день, и по мере того как шли дни и складывались в недели, а недели — в месяцы, Гидеон все больше освобождался от страха и того чувства нереальности, которое владело им на первом заседании. Как и в других случаях его жизни, то, что сперва было неестественным, стало привычным, и то, что казалось невероятным, стало обыденным. Он сам не отдавал себе отчета в этой перемене: он не мог бы указать такую минуту, когда он остановился, вгляделся в себя и увидел, что он уже не тот человек, каким был недавно. Делая все время одно и то же, он мало-помалу набил себе на этом руку. Когда-то брат Питер советовал ему слушать, как люди говорят, потому что по разговору судят о человеке; и вот он уже тридцать, пятьдесят, девяносто дней сидел в зале конвента и слушал. А иногда он сам говорил — и особенно не задумывался над тем, почему, всякий раз как он входит на трибуну, его слушают чуть-чуть внимательней, чем других ораторов.

Время приносило плоды. Вместо трех книг в маленькой комнатке Гидеона появилось десять, потом двадцать. Каждый вечер после обеда он уходил туда, запирал дверь и раскладывал книги на столике под лампой. Он редко занимался меньше трех часов подряд — иногда пять, а иногда всю ночь напролет, как это случилось, когда он в первый раз раскрыл «Хижину дяди Тома». До этого он никогда не читал романов, и когда один из членов конвента, мулат Де-Лардж, предложил ему эту книгу, он ответил, что у него нет времени развлекаться.

— Эта книга, — сказал Де-Лардж, — сделала возможным то, что вы сейчас сидите здесь, в конвенте.

— Книга?

— Когда Эба Линкольна познакомили с миссис Стоу, автором этой книги, он сказал: «Так это та маленькая женщина, которая ввергла в войну великую нацию?»

Гидеон улыбнулся. — Ну, — сказал он, — может, были и другие причины.

— Вы, все-таки, возьмите и прочитайте.

Гидеон взял ее домой, но прошла не одна неделя, прежде чем он удосужился в нее заглянуть. А тогда перед ним раскрылся новый мир, и Картерам пришлось доказывать ему, что если он не будет спать хоть немного, здоровье его не выдержит. Некоторые места он выписал: они, словно ключом, открыли ему то, что давно уже его мучило и приводило в недоумение, а теперь стало ясно, как на ладони. Например:

«Видите ли, аристократ в любой стране, какую ни возьми, это человек, не способный испытывать сочувствие к людям, стоящим вне известного общественного круга. В Англии этот круг один, в Бирме — другой, в Америке — третий; но аристократ любой из этих стран никогда не переступает пограничной черты. То, что он счел бы бедствием, мукой и несправедливостью для человека своего круга, то он равнодушно принимает как неизбежность, когда речь идет о ком-нибудь, не принадлежащем к числу избранников. Для моего отца пограничной чертой был цвет кожи».

Или такое место:

«Альфред, сознательный деспот, не ищет подобных оправданий; он горделиво признает лишь одно, освященное веками право — право сильного; и заявляет, как мне кажется вполне логично, что «американский плантатор поступает с рабами, в сущности, совершенно так же, как английская аристократия с низшими классами»; то есть, как я понимаю, присваивает их тело и душу и заставляет их служить своим нуждам и прихотям. Альфред оправдывает обоих, и в этом он, по крайней мере, последователен. Он утверждает, что высокая цивилизация невозможна без порабощения масс, узаконенного или только фактического. Должен существовать, говорит он, низший класс, обреченный на физический труд и низведенный до уровня животного, благодаря чему высший класс получает обеспеченность и досуг, необходимые для умственной деятельности и прогресса, и становится духовным руководителем низшего. Так он рассуждает, ибо он прирожденный аристократ; и так я не могу рассуждать, ибо я прирожденный демократ».

Эти отрывки Гидеон выписал и заучил, и когда вновь повстречался с Де-Ларджем, сказал ему: — Я прочитал эту книгу.

— И чему-нибудь научились?

— Я все время учусь, — улыбнулся Гидеон. — Скажите, она в Англии тоже напечатана?

— Да, и переведена на немецкий, русский, венгерский, французский, испанский и еще десяток других языков. В Европе рабочие называют ее своей библией.

— Книгу о черных рабах?

— Или о рабах вообще, Гидеон.

Напряжение сказывалось: в первый раз в жизни у Гидеона болели глаза. Он похудел и так устал, как никогда не уставал, шагая за плугом или совершая в армии тридцатимильные переходы. До сих пор в неспешном сельском ритме его жизни ему всегда казалось, что времени на все хватит: солнце вставало и садилось, дни приходили и уходили; его окружало только неизменное, существовавшее всегда — сосновые чащи, темные болота, протяжные печальные напевы рабочих на хлопковых полях; а теперь на него нахлынул мир постоянной смены, где ничто не хотело ждать — каждый день был на счету и каждый час. Купленный им словарь содержал пятьдесят тысяч слов, и слова были теперь его рабочим орудием. Знанию не было конца; его терзала мысль, что он только скользит по поверхности. Целую неделю он потратил на то, чтобы изучить сложение и вычитание и первые правила умножения; целую ночь он провел без сна над составлением речи длиной в одну страничку, с которой должен был выступить на другой день по вопросу об образовании. Какая самонадеянность, какая дерзость — Гидеону Джексону встать в зале собрания, выйти на трибуну и произнести:

«В последние дни я слышал, как мои товарищи делегаты спорили о том, можно ли сделать обучение обязательным как закон. Я слышал, они говорили — принудительное обучение противно разуму и праву. Я не согласен. Если б не было закона носить платье, может, люди ходили бы голые. Но приходится носить платье, потому что это закон, и они скоро привыкают. Я думаю, что скоро, через пять или десять лет, люди привыкнут, что надо ходить в школу, хочешь или нет. Почему рабовладельцы продавали негра, когда узнавали, что он умеет читать и писать? Я вам скажу: потому, что только неграмотный может быть рабом. Демократия и равенство не могут быть понятны человеку, который не умеет грамоте, чтобы узнать, что это такое. Народ не может быть свободен, если не знает, что такое свобода».

Целую ночь он потратил, чтобы написать эту крошечную речь, а произнеся ее, сошел с трибуны с отвратительным чувством: как все это беспомощно, какие все фразы корявые и нескладные — и совсем не передают того, что он хотел и обязан был сказать. Однако после его выступления Кардозо подошел к нему и спросил: