Ксения Васильева - Импульсивный роман

Юлиус собрался с силами, которых почему-то совсем не стало, и приподнялся. Тут и увидела его лицо Эвангелина. Совсем белое, маленькое, с легкими желтыми волосиками над ним, как пух, над которыми можно было засмеяться и заплакать. Но Эвангелина не сделала ни того, ни другого, только смотрела, не слыша даже, что он говорит.

Зато слышала Томаса, которая опять закричала:

— Папа, перестань!

Но Юлиуса на большее не хватило, и он тоже смотрел не отрываясь на свое дитя, на свою возлюбленную и не мог наглядеться. Эва же пятилась к двери, ей было ужасно, страшно, тягостно здесь. Она представляла все по-другому, разве думала она, что тут ТАК. Она думала, вот она входит в комнату, где все вокруг за столом пьют горячий домашний чай. И смотрят на нее сурово, а мамочка говорит что-то очень строгое. И ей становится ужасно стыдно, и она боится мамочки, а Томаса дуется, и отец смотрит тайно и добро. Она не ждала прощения сразу, она понимала, что виновата, но деваться ей, после того как Машин ушел навсегда, было некуда — и она все стерпит. Так она представляла картину возвращения. А тут такой ужас: отец умирает, ненавидящие глаза сестры, разваленные вещи и этот желтенький ореол над головой из пушистых, ставших детскими волос… Она все отходила к двери, а Юлиус протягивал за нею руки. Томаса же с силой укладывала его на диван и говорила громко, четко, как говорят тем, кто ничего не понимает:

— Папа, перестань, перестань, разве ты не видишь, что она тебя не любит. И никогда не любила, всегда над тобой смеялась, слышишь? Смеялась!

Томасе так хотелось, чтобы отец все быстро понял, тут же изменил к Эве отношение и перестал ее любить и страдать. И она была готова скороговоркой рассказать про Эвангелину все, что знала и о чем догадывалась. Она готова была бороться с отцом, но Юлиус неожиданно легко подчинился, лег и закрыл глаза. А Томаса, обернувшись, непримиримо прошептала:

— Уйди, видишь, что ты натворила.

Эвангелина выскочила из дверей и натолкнулась на Колю, который готов был ринуться уже в комнату на защиту прекрасной Улиты Алексеевны. А она, натолкнувшись на него во тьме коридора — у него светились глаза и поза была нападающего, — невольно вскрикнула, и лицо ее исказилось, и Коле показалось, что на лице ее возникла гримаса отвращения и ужаса. От него! Тогда Коля рассвирепел. Ему хотелось как-то совсем нехорошо назвать ее, как называли старшие в корпусе молоденькую бойкую горничную адвоката. Но он не научился еще говорить, произносить подобные слова. Все в свое время. Он развивался нормально. Средние классы. Вот он и делал, что положено средним, хотя, возможно, кое в чем Коля уже переступил порог старших, но не во всем. Он вспомнил вчерашний вечер, который до этого напрочь забыл, и вдруг, отвернувшись к стене, положив голову на локоть, заплакал. От того, что все так произошло и что все думают, что он влюблен в толстую Томасу, а он вовсе не влюблен. Он плакал без слов, душой. В корпусе он научился не плакать, потому что если бы он заплакал, когда старшие проверяли его волю зверскими способами, то навсегда остался бы «бабой» и «слюнтяем» и это повлекло бы за собой такое презрение всех, что впору вешайся. Такое тоже бывало. Кто-то тихо дотронулся до его плеча. Эвангелина! Улита Алексеевна!

— Улита Алексеевна, простите меня! — не успел сдержать вскрик. И тут же увидел удивленно поднятые бесцветные дужки бровей на толстом лице Томасы (только этими светлыми бровями и были схожи сестры).

— Вы можете все с ума посходить по этой гадкой девице. Но меня это не касается. Отец какой-то странный, и я не знаю, что делать. — Томаса отошла в глубь коридора, чтобы не стоять рядом с Колей. Боже мой! Все переворачивалось в этом мире! Коля, мужественный и справедливый друг, суровый, настоящий мужчина, за которого она собиралась выйти замуж, потому что знала, что он любит ее, этот Коля, как маленький, плакал по ее отвратительной сестре. Бывают истинные минуты просветления, и они пришли к Томасе, и Томаса поняла, что ее никто не любит, что о ней никто не думает, что за нее не страдает ни одно сердце. Вот почему Коля был такой желто-зеленый, когда рассказывал о ТОМ ЧЕЛОВЕКЕ! Томаса усмехнулась, повзрослевшая, мудрая, наполнившаяся ненавистью. Пусть они любят Эву, думала она, и ей хотелось самой теперь уйти из этого дома навсегда, даже не надевая шубы и бот. Коли уже не было возле; услышав Томасины слова, он понял, что его тайны больше не существует, и бросился в отцовский кабинет. А веселая тетя Аннета кричала с лестнички (все-таки не спустилась!): дети, что за беготня? что там происходит?

И снова не услышав ответа, крикнула еще, уже совсем освободившись от забот (если бы что-нибудь произошло, то кто-нибудь откликнулся бы в конце концов!): Томочка, поставь папе градусник! И дай аспирину! И поставьте, дети, самовар. Мамочка придет замерзшая! Пусть Коленька тебе поможет! Тетя Аннета лукаво улыбнулась, она одна с самого начала знала, что Коля вовсе не влюблен в Томочку. Это придумала она, Аннета, в святочные гадания, года два назад. Ей было скучно, Коля дулся, а Томочка, бедняжка, такая некрасивенькая. Аннета и затеяла эту игру, в которую поверили и взрослые, и дети, и даже она. И сам отчасти Коля, которому было приятно рассказывать в корпусе про барышню Болингер и легкий флирт с нею. Он не называл имени барышни, а барышень — две, и корпус находился в другом городе.

Коля не слышал криков матери в кабинете, а Томаса со злостью, вдруг взявшейся на тетю Аннету, не ответила ей. Подождала, не спустится ли Аннета, как сделала бы на ее месте любая нормальная порядочная женщина, зная, что внизу двое совсем молодых людей и тяжело больной Юлиус. Но нет, конечно, Аннета не спустилась! Как стали узнаваться люди в особых обстоятельствах! Не живи Томаса здесь, она так бы и не узнала, что Коля любит ее гадкую сестру. А тетю Аннету считала бы умной — гораздо умнее мамочки — женщиной, дамой во всех смыслах этого слова. Оказалось же, что это холодная, равнодушная, черствая особа. Томаса усмехнулась. Ах Томочка, ах ангел мой, принеси мамочке валериановых капель, бедняжка Эвочка, славный Алексей Георгиевич, милые, страшно милые Болингеры, ах…

Томаса наслаждалась тем, что разгадала эту женщину, которую, оказалось, никто по-настоящему не знал. И даже Коля, при всем том, что она узнала за последние минуты, все же лучше своей матери, холеной, улыбающейся, почти юной для своего возраста, но такой черствой, лучшего слова для определения Томаса не могла придумать. Черствая.

Эвангелина выбежала на улицу. Боже, что происходит! Томаса выгнала ее, неузнаваемый отец, который что-то неясное шептал, может быть, тоже гнал? Но тут Эвангелина даже головой мотнула — нет, ее отец гнать не мог. Все могли — но не он. Какие смятые, пушистые стали у него волосы, таких волос никогда Эвангелина не видела у Юлиуса. Она боялась думать дальше об отце и, чтобы взять себя в руки, стала думать о Томасе.