Сергей Алексеев - Возвращение Каина (Сердцевина)

— Очень жаль, но сейчас у меня нет денег, — сказала теща.

— Ну что ты, мама! У нас есть! — нарочито весело отозвалась Аннушка. — Бабушка Кирилла дала нам целое состояние — вот!

Она положила на стол платочек с монетами и развязала его. Теща посмотрела и пожала плечами:

— Это золото?

— Золотые царские десятки. Их нужно продать за миллион.

— Не знаю, Баранова нет, — оживление ее угасло. — А я в золоте совсем не разбираюсь… Хотя минуту…

Она переставила телефон с полочки на стол и набрала номер. И пока ждала ответа, сосредоточенно рассматривала свои изящные ногти на тонких пальчиках.

— Юля, позови, пожалуйста, маму, — сказала она в трубку, и потом продолжила: — Маша, мне принесли монеты…

— Золотые десятки, — подсказала Аннушка, — Царской чеканки.

— Золотые десятки царской чеканки, — повторила она и стала что-то выслушивать. — Что? Стоят ли они на ребре? Не знаю…

— Стоят! — сказала Аннушка и поставила монету на ребро, охраняя ладонями, чтобы не укатилась.

— Стоят, — повторила теща в трубку. — А получить хотят миллион…

— За десять монет…

— За десять монет, — теща послушала еще и положила трубку. — В Столешниковом есть магазин, коммерческий, «Вита». Утром спросите Машу, черненькая такая евреечка, на артистку Ахеджакову похожа… Она купит.

— Как все просто, — почему-то грустно проронила Аннушка.

— Да, все просто, — подтвердила теща. — Еще кофе?

И она еще раз подняла взгляд на Кирилла. А ему захотелось скорчить ей рожу убийцы, чтобы хоть как-нибудь вывести ее из этого меланхолично-утомленного состояния. Однако он отвел глаза и ощутил, как жар непонятного стыда ползет от горла к ушам и щекам: он будто нечаянно заглянул в комнату, где совершалось то, что скрывается от всякого постороннего, от всякого третьего. Он вдруг осознал природу усталости этой женщины, увидел в ее глазах не утомление, а женскую истому, тоску по мужчине, причем не скрываемую и раньше не понятую. И он устыдился, что увидел ее.

— Я постелю вам в зале, — сказала она и медленно удалилась.

— Мам, постой! — Аннушка убежала за ней, и Кирилл, оставшись один, выпил залпом чашку остывшего кофе и закурил. Бабушка Полина в прошлую ночь оставила Аннушку у себя в комнате, и это означало, что она останется там до свадьбы, под зорким оком целомудрия.

И теперь ее мать — эта странная и малопонятная женщина, способная коротким взглядом обратить в стыд, вогнать в смушение, вызвав неуместные и неестественные чувства, — готовит им постель! Он хотел этого и одновременно отвергал; он стремился к близости и всячески оттягивал ее, откладывал, как самый прекрасный миг жизни, тем самым продляя чувство предощущения. Одна мысль уже волновала его, горячило дыхание и кружила голову, и этого пока хватало с лихвой, чтобы испытывать счастье. Тем более он не желал, чтобы все свершилось здесь, в этом доме и именно сейчас. Но неведомая и таинственная сила, подобная томящемуся взгляду ее матери, гипнотически овладевала сознанием, и искусительный голос кружился, обволакивал слух.

— Я… постелю… вам… в зале…

В первый день, когда Кирилл ночевал в комнате Аннушки, а она всю ночь заучивала молитвы, ничего подобного не было. Напротив, он ощущал спокойствие и облегчение, что тот ее порок, замеченный у старика художника в мастерской, оказался выдумкой, наваждением, а ее желание позировать обнаженной находило оправдание в редкой красоте тела, его пластике и гармонии. Кирилл прикурил одну сигарету от другой — пальцы подрагивали и потели ладони. На кухню заглянула Аннушка:

— Пойдем, я тебе покажу ванную.

Он измял, изломал сигарету в пепельнице и, качнувшись, встал. В ванной умылся холодной водой, посмотрелся в зеркало, изобразил рожу садиста-убийцы, но сам себе показался не смешным, а страшным. Аннушка отвела его в залу, уложила на диван и сказала:

— Спи, милый, и ни о чем не думай. А мы с мамой посекретничаем.

И он как-то облегченно и сразу уснул.

Проснувшись же утром, он мгновенно все вспомнил и увидел возле своего плеча спящую Аннушку. И не испытал ни бешеных приливов страсти, ни жгущей жажды близости; стало просто хорошо от сознания собственной силы воли и самообладания, что она может вот так доверчиво и спокойно спать рядом, прикасаясь к нему обнаженным телом. За окном светило солнце, и непорочное утро будто святой водой освящало, окропляло каждый уголок этого порочного дома.

Беготня по Москве началась еще в тещиной квартире — они проспали и теперь опаздывали повсюду. Скупщица золота нервничала, и монеты в ее руках, настоящие, сверхточной царской чеканки, единственные в мире, способные стоять на ребре при его мизерной толщине, не стояли и валились. Кириллу самому пришлось их выставлять — так проверялась подлинность монет. После шумного, визгливого ее неудовольствия она взялась пересчитывать деньги, но и деревянные рубли не слушались ее рук, смешивались, спутывались, рассыпались. Тут же, в магазине, она наконец обменяла мелкие купюры на крупные, и Кирилл, распихав их по многочисленным карманам камуфляжа, взял Аннушку за руку и вывел на улицу.

— Представляешь, мы — миллионеры! — сказал он. — Не дурное ощущение? Что бы такое сотворить помимо свадебных расходов?

— Знаю что. За мной! — скомандовала Аннушка. Они носились по магазинам, попадая то в перерыв, то под санитарный час или вовсе подныривая под руки служащих, неизвестно по каким причинам закрывающих входные двери. Они долго не могли отыскать то, что хотела Аннушка, и обнаружили это лишь на Арбате, прошаркивая его ногами в ожидании очередного перерыва. Инвалидная ручная коляска была совсем новенькая, с запаянным в целлофан сиденьем и стоила не очень дорого — всего двести пятьдесят тысяч.

— Берем! — крикнула Аннушка и, чтобы не перехватили, плюхнулась в коляску.

— Берите, берите, — сказала пожилая женщина и вдруг заплакала. — Может, вам послужит… Моему сыночку вот не послужила, и поездить не успел…

У Кирилла отчего-то затряслись руки, когда он стал отсчитывать деньги: за коляской стояла чья-то смерть…

— Нам она бесплатно досталась, — продолжала женщина. — Как гуманитарная помощь… Но я вынуждена продавать. И уступлю за двести.

Ее, похоже, смущал камуфляж Кирилла: она не сводила глаз — жалость и любовь светились сквозь слезы. Хотя было видно, что он молод, с руками и ногами, а пороха и не нюхал…

Удачная покупка на Арбате омрачилась чужим горем, но ненадолго: человеческая теснота и суета словно стерли эту тяжелую пыль с коляски, растащили ее по городу, и скоро Аннушка, не страдая комплексами, села в уютное кресло.

— В метро!

И он покатил ее сквозь сутолоку улиц, переходов, и с одержимыми прохожими творилось невероятное — они расступались, давали дорогу, извинялись, если ненароком толкали коляску или совали ноги под колеса. Мнимая инвалидность делала Аннушку еще прекраснее, и это было так заметно, так ярко поражало глаз и воображение, что даже прозревал вечно слепой московский прохожий. Им так понравилась игра, что и в метро они решили въехать на коляске и хоть раз в жизни прокатиться бесплатно. Только на сей раз в кресло уселся Кирилл и, чтобы не смущаться, не стыдиться этой мальчишеской забавы, изобразил на лице маску свирепого выродка с тяжелой челюстью, низким лбом и раздутым носом.