Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Я тоже больна, — сказала Елизавета, — а делу войны от этого не стоять… Пусть канцлер явится!

Она подошла к окну и ждала, пока возок канцлера не подъедет ко дворцу. Вот Бестужев вылез, волоча шубу по снегу, и вот его окружили солдаты гвардии. Вот он вскинул палку, что-то крича, он рыскает по окнам своими бешеными глазищами… Ее ищет!

— Ой-ой! — И Елизавета скрылась за ширмами. А когда снова выглянула, на улице уже никого не было. Только на снегу валялась шапка канцлера. Кто-то воровато схватил ее и убежал прочь, колотя шапкой об свое колено, иней из пышного меха вытряхивая. Тем все и закончилось.

Гвардии майор Нащокин довез его до дому. Подбежал тут сенатор Трубецкой — враг еще старый:

— Дозволь-кась… — Схватил ленту андреевскую, что глядела из-под шубы канцлера, рванул шибко и затоптал в снегу.

А дом канцлера (русский Тампль) оцеплен шпалерами батальонов. И жена уже арестована. Дворню пока что в подполье загнали. Тростью отстранил канцлер Трубецкого, что плясал в радости на снегу, и поволочился в свои кабинеты.

— Хороша же матушка! — выругался он и заметил своего секретаря Волкова, что копался в бумагах. — Ну, а ты, Митька, совсем дурак, — сказал ему канцлер. — Сколь годочков со мной прослужил, нешто ж не знаешь, как я опаслив в бумагах бываю?..

Екатерине, прямо скажем, не повезло: об аресте канцлера она узнала на следующий день — и снова из записочки Понятовского (связь у заговорщиков была налажена препогано): «Вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех должностей и чинов; арестован также ваш бриллиантщик Бернгарди, Елагин и Ададуров».

«Не избежать того и мне», — призналась себе Екатерина. «Что делать тут?» Принарядилась как ни в чем не бывало и вышла к обедне. Грозное молчание нависло в церкви. Даже дьячок запнулся в чтении. Преклонила колени и молилась исправно. А от самого пола глазами косила — кто враг здесь?

Словно желая разглядеть ленты на маршальском жезле, после службы подошла она к Трубецкому.

— Какая прелесть! — восхитилась громко и спросила шепотом:

— Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас более преступников, нежели преступлений?

Трубецкой сослался на приказ. Кинулась Екатерина к генералу Бутурлину, который был тоже наряжен в судьи над канцлером.

— Да, арестовали канцлера, — нагло отвечал ей Бутурлин. — А теперича мы причину ищем, за что арестовали его!

«Что, ежели сыщут? — переживала Екатерина. — Особливо тот проект последний, где я тетушку-то, почитай, уже в гроб поклала, а сама на ее престоле воссела?..» На кого положиться? Понятовский — только любовник, жила его телом, души не касаясь, ума не трогая. Свой ум был — дерзкий, извилистый, как западня. И — рискнула: в кирпичи дома, что от Невы поблизости строился, велела Понятовскому заложить записку, а маленький трубач канцлера пришел и вынул.

Бестужева судьи заставили дать присягу — присягнул! Велели причаститься — лизнул с ложечки святые дары и твердил одно: знать не знаю, ведать не ведаю…

А трубач все таскал и таскал утешительные записки, пока не сцапали его за руку. «Поступать смело и бодро, с твердостью, — советовал Бестужев из-под ареста Екатерине. — Подозрениями доказать ничего не можно…» И судьи, имея на руках эту записку, начали трясти из канцлера душу; весь великий пост протрясли и всю масленицу:

— Отвечай: что ты искал в великой княгине? Бестужев все валил на себя, выгораживая Екатерину. По тогдашним законам судьи жили за счет подсудимого и брали что душа пожелает. С тоской смотрел старый хапуга, как растаскивают из дома мейсенскую посуду, рвут от стенок шпалеры узорчатые, даже стекла выставляют из окон. Всю жизнь копил, и все пошло прахом!..

Елизавета взяла для себя серебро канцлера (один только столовый сервиз потянул девятнадцать пудов чистого серебра) и велела:

— Тащите серебро на двор Монетный, чтобы в ефимки счеканить. Это кстати: мне солдатам как раз платить нечем…

В конце февраля был обнародован манифест о винах канцлера. А на третьей неделе поста забрали в инквизицию из покоев Екатерины ее любимую камер-фрау Никитишну. Навзрыд рыдала Никитишна от ужаса, но глаза Екатерины были сухи.

Весна близилась, присели в саду сугробы. Глаза великой княгини набрякли от слез — красные, как фонари. Не до любви стало, не до картишек. Спала теперь не раздеваясь, как солдат в карауле.

«Всякое бывает», — говорила себе…

Лизка Воронцова, примериваясь занять положение великой княгини, смело гуляла по комнатам Екатерины, на свой вкус передвигала мебель. Екатерина, будто не замечая наглости этой, смотрела на Лизку из-под вороха одеял глазами, суженными от ярости. «Погоди, голубушка, я тебя замуж выдам… я тебя устрою! Только бы самой сейчас выкарабкаться!»

— И што это вы окон не отворяете? — брезгливо фыркала Лизка. — Никитишну забрали, так и горшка никто не вынесет.

— А ты возьми да и вынеси.

— Еще чего! Я и за собой-то их никогда не нашивала…

— А из-под меня будешь носить… Бери, тварь, неси! И заставила вынести, потом засмеялась, отходя от гнева.

Вздремнула под вечер на кушетке, и кто-то разбудил ее — грубо и властно. Часы пробили половину второго ночи. а перед нею стоял сам великий инквизитор Российской империи.

— Императрица, — произнес Шувалов, дернув щекою, — желает вас видеть… Следуйте за мной не чинясь! «Вот оно… начинается, подступает и ко мне беда». Галереи дворца были пусты. Под грузным шагом инквизитора трещали расшатанные паркеты. Мелкими шажками, семеня от волнения, будущая «Семирамида Севера» бежала за Шуваловым.

«Неужели Бестужев предал меня? Или — Апраксин не дожег?» Елизавета поджидала невестку в туалетной комнате — длинной, как чулок. В простенках трех окон стояли узкие столы с зеркалами, и полно было мазей, духов, помад и скляниц. Здесь же был и муженек Екатерины, Петр Федорович, а из-за ширм (как всегда) торчал парик Ваньки Шувалова.

Это был бой, и надо было его выиграть.

— Отпустите меня… не мучьте! — простонала она как можно жалобней. — Я уеду куда угодно и не стану более досаждать вашему величеству…

— Дура! — спокойно ответила ей Елизавета. — Куда же мне отпустить тебя? О детях-то подумала? Или ты кошка какая… родила, и хвост трубой?

Ответ Екатерины был продуман заранее:

— Мои дети — в ваших руках, и вы им лучше родной матери!

Это тронуло жалостливую императрицу:

— Чем же ты жить будешь у своих немцев? Чай, и сами по чужим дворам побираются, кускам рады-радешеньки… Батюшка, даром что прынц, а едва до генерал-майора по службе вытянул. Да я таких генералов на един свой день по десятку пеку.

— Проживу-у, — тонко завывала Екатерина. — Чем ранее жила, тем и ныне жить стану…