Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Стой ехать, — придержал собрание Салтыков. — Я главного еще не высказал… Фридрих имел шанс разбить нас сегодня!

— Как? Почему? Когда? — раздались выкрики.

— А разве вы не заметили? — прищурился Салтыков (и все увидели по этому прищуру, что старик-то хитер). — Ему бы, — сказал аншеф, — надо горячку со Шпицбергом не пороть. Бросил бы он свои войска на Юденберг, откуда я резервы-то свои отвел… вот тогда б он усадил нас крепко!

— Петр Семенович, — спросил его один генерал, — ежели ты ведал про это, так чего же рисковал столь легкомысленно!

— Легкомысленно, сударь, я не рисковал! — вспыхнул старик. — Это Фридрих рисковал легкомысленно, оттого и проиграл… Я же рисковал глубокомысленно!

Через несколько дней с возгласами: «Честь и слава, виват Россия!» — были брошены к ногам Елизаветы еще 28 знамен армии Фридриха…

А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде — под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа. Ее хранят в Музее Суворова в Ленинграде.

Была ночь… Ах, какая ужасная была ночь! Фридрих рухнул на землю, гусары развели костер, и король нашел в себе сил написать в Берлин своему брату:

«Вокруг меня все бегут, и я теряю мужество. Я не вижу выхода из положения и, чтобы не солгать, считаю все потерянным. У меня нет средств к спасению, мне кажется — все погибло. Прощай навсегда!»

В поле отыскали шалаш, короля уложили на ворохе хрустящей соломы. Фридрих метался, часто вскакивал, громко плача:

— Как спасти Пруссию? За лучшее считаю — отречься от престола! Скачите в Берлин, гусары: двору с министрами выехать в Магдебург, богатым купцам забрать капиталы и спасаться…

Всю ночь рыдания короля прерывали сон усталых людей.

— Берлин можно сдать, — разрешил король среди ночи. — Пошлите гонца, чтобы магистрат приготовил столицу к капитуляции!

Эта ночь, проведенная вблизи деревушки Отшер на Одере, — эта ночь приблизила старость. Когда рассвело, спутники Фридриха были поражены переменой в облике короля. Скорбные черты лица, острые и иссушенные, будто мумифицированные, Фридрих сохранил уже до конца дней своих. Но приобрел он их после Кунерсдорфа.

Наступившее утро не внесло успокоения в душу Фридриха, и он был близок к самоубийству… С лютой ненавистью он кричал:

— О-о, если б мои негодяи умели исполнять долг! Теперь я страшусь своих же войск более, нежели неприятеля…

Так отзывался король о своих солдатах. И это тогда, когда русские — на его же глазах — умирали, целуя свое ружье. Теперь все кончено, и за ночь он утвердился в мнении, что Салтыков уже пирует в Потсдаме, а в Сан-Суси, где книги и картины, где окна полны света, а залы грезят античной славой, там бушуют сейчас пьяные дикари-калмыки… Король провел рукой по воздуху, как бы зачеркивая все свое прошлое: «Прощай, прощай, прощай!» В Отшер явился какой-то офицер и доложил, что привезли несколько спасенных от русских орудий.

— Лжец! — отвечал ему король. — У меня нет артиллерии. Это ты придумал нарочно, чтобы поиздеваться над убитым горем королем…

Иногда казалось, что Фридрих — на грани сумасшествия. Пока же он горевал, адъютанты его вышли на проселочные дороги. Устроили там настоящую облаву. Много солдат рассеялось по лесам и балкам, таилось в кустах, боясь зажечь огонь. Их выгоняли из укрытий, отводили в поле, строили, ругали, били, ранжировали.

Днем Фридрих узнал, что удалось собрать 10 тысяч человек.

И тогда он горько усмехнулся:

— Не надо меня веселить… Десять тысяч! Это все, что осталось от когда-то великой армии, которая умела потрясать мир!

Но теперь хоть можно было не бояться за свою жизнь. Короля силком покормили, с уговорами усадили на коня, он встал во главе остатков своей армии. Велел безжалостно сжигать за собой мосты…

— Дети мои! — обратился он к солдатам. — Победить мы уже не в силах. Но зато мы способны умереть.

Он заплакал, и армия тронулась за плачущим королем.

Блеск оружия, звон амуниции, скрип колес, тряска седла и тарахтенье лафетов — все эти приметы похода, столь привычные с юности, незаметно успокоили его. Он облегченно вздохнул, когда узнал, что Берлин не занят русскими.

Король сказал:

— Вот еще одно чудо древнего Бранденбургского дома! Мои победители ведут себя словно пьяные…

Эта новость меняла все. Король отдал приказ перетащить к нему все пушки и припасы из берлинских арсеналов; велел ловить по лесам дезертиров; из крепостей изъял все орудия; он вызвал войска из Померании… «Скоро у меня будет 33 тысячи солдат!» — сообщил он в Потсдам другу детства — Финкенштейну.

Тотлебен передал ему через Саббатку, что Салтыков ругается с австрийцами, которые тянут его в Силезию — прочь от Берлина.

— Спасибо венской кузине, — сказал король. — Кажется, она решила спасти для меня корону… Верю: эта вражда пойдет и дальше, как ползучий лишай. Надо вовремя отсечь Салтыкова от его магазинов в Познани. Помощником в борьбе нам станет голод русской армии… Скоро победители зашатаются, как тени!

Фридрих отныне боя с русскими не принимал. Он маневрировал. Его армия кружила вокруг Берлина, словно палый осенний лист.

— Пока русские не уберутся за рубежи, — говорил он генералам, — наше дело простое: спасать свою шкуру! Как только они уберутся из моих владений, наступит время Дауну подумать о своей шкуре! Что тут удивительного? Так было всегда: стоит богу вздремнуть, как черти сразу начинают шутить и кувыркаться. Если Салтыков бог, то мы станем чертями и резво спляшем на животе у Дауна!

Елизавета велела выбить в память о Кунерсдорфе особую медаль с надписью: «Победителю над пруссаками», и медалью этой наградили всех участников сражения. Салтыкова при дворе всегда считали недалеким, робким человеком. Но торжество Европы — после Кунерсдорфа — было таково, что нельзя было не отметить главнокомандующего, и Петр Семенович получил патент на чин генерал-фельдмаршала…

С чувством перецеловав печати патента, Салтыков долго потом сидел в раздумьях, унылых и знобящих. Когда же начальник канцелярии Веселицкий спросил о причинах неуместной сейчас печали, фельдмаршал ему ответил:

— Вознаградили так, что выше не взлететь. Но я уже стар и по опыту жизни ведаю: опосля доброго — худого поджидай!

Веселицкий тут загыгыкал, перья перебирая, подлизнулся.

— Да ведь фельдмаршала нелегко залягать, — сказал в усладу.

— Дурак ты! — мудро отвечал ему Салтыков. — Ты сирота казанская, как-нибудь между копытами пронырнешь. А меня беспременно с двух сторон залягают. Не свои, так венские людишки…

«Надлежит удивляться, — писал немецкий историк Ретцов, — тому великодушию, с каким российский полководец поступил с совершенно разбитою и в бегство обратившеюся армией… Ежели бы Фридриху удалось столь решительно поразить россиян, то никакие уважения не удержали бы его: он повелел бы коннице своей ниспровергнуть русских в Одер или искрошить в куски саблями…»