Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

Тут Вознесенский, всегда невыдержанный, пришел в бешенство.

— Вон, вон, — кричал, — вон висит у тебя, дурака, Писемский под иконами!.. Спроси у него — кто ему поручил книжки писать?

Исправник, вздрогнув, обозрел жидкую бороду Писемского, которая умостилась под густопсовыми бородищами святых угодников. Истомленное лицо автора «Горькой судьбины» показалось Аккуратову святым как никогда.

— Не кощунствовать! — заорал он в ответ. — Митрополита прошу с сочинителем не путать и персон жизни духовной в разговоре не касаться!..

Аккуратов так отписал в канцелярию губернатора:

«…означенный сочинитель ответа прямого дать не пожелал, кто надоумил его сочинять разные пиесы для газет и журналов о недороде хлебном. Однако из прошлого его жития в здешнем городе заметно было пристрастие к уклонениям в сторону, что неоднократно за ним жителями было примечено, в чем они могут показать под присягой, как вышепоименованный Вознесенский грозился на них книгой ужасной, после которой от уездного города Пинеги обещал оставить один прах и пепел…»

Широка, до чего же широка Болыпеземельская тундра… А от глаза хитрого ижемского купца все равно не укроется самоед со своими олешками!

Зорко стерегут своих должников ижемцы, и пути-дороги самоедские, которые сам черт не разберет, и нравы тундровые знакомы ижемцам с детства, как свои кровные.

Вся беда самоеда в том, что он беспредельно честен.

Не способен украсть, схитрить, обмануть. Что ни скажут ему — всему верит. А уж если что обещал или задолжал — тут он детей продаст, а слово сдержит и долг вернет. Против него — извечно! — стоят побратавшиеся хитрость, коварство и подлость людская; эти напасти набегают на тундру волнами купцов, торговцев, перекупщиков — из Ижмы, из Цильмы, из Пустозерска; даже ярославские офени добредают до чумов, как саранча, выжигая душу самоеда водкой и жвачкой дурного табаку…

Казалось бы, тундра столь велика, что — гуляй себе где вздумается, забудут все про тебя, а долги твои сочтут пропащими. Однако это не так: незримо (без проводов) существует старинный телеграф сообщений между племенами и чумами, — и купец, сидя в уютном доме за самоваром, слыша, как жена его строчит себе сарафан на швейной машинке, — этот купец всегда знает, где сейчас его должник самоед со своими олешками… Стародавняя, крепко сколоченная агентура стережет самоеда с его шкурами и мехами. Среди ночи, аж у самого Канина мыса, нагрянут с ружьями и водкой, — плати!

…Стесняев перехватил Тыко, когда тот гнал стада свои обратно в Мезенскую тундру — чтобы там зимовать. К осени олени его забурели, зашерстились, нагуляли жира и мяса. Стесняев открыл первую бутылку с водкой, наполнил до краев щербатые чашки (Тыко, инькам его и бабушке), а себе плеснул на донце.

— Заждался я тебя, Тыко, — сказал он. — Меня губернатор уже не раз спрашивал: что же твой Тыко не спешит с оленями, чтобы по совести с тобой рассчитаться?

За первой бутылкой появилась вторая.

— Пей, Тыко, — щедро угощал хозяина Стесняев. — Про тебя тут недавно сам царь справлялся…

— Царь-бачка? Меня знал?

— Ну да. Губернатор ему о тебе много рассказывал…

— Хорошо говорил?

— Плохо! — затужил Стесняев. — Плохое о тебе царю говорил.

— Зачем плохо? Тыко — хороший, все знал Тыко…

— А баранки-то мои обменял за Камнем?

— Нету баранка… одна дырка осталась, — сразу поникнул Тыко в горести, и дым костра, что был разложен под мокоданом, посредь чума, теперь едко струился в ноздри его плоского широкого носа…

— Вот видишь! — мстительно заметил Стесняев. — Баранки небось слопал? А где же меха? Где соболь? Где горностаи? Уговор был: за каждую баранку ты мне — шкурку!.. Потому и плохо говорил о тебе царю губернатор. Плохой ты самоедина, Тыко: людей обманываешь.

— Баранка ломался… баранка мокрый был… Я его сушил… баранка украл у меня… Царь не знал, что Тыко хороший. Зачем плохо говорил? Ай-ай!

Стесняев тронул мешок свой. Достал третью бутылку. Подержал ее перед собой в раздумье и сунул обратно в полсть:

— А чего это я добрый такой? Ты меня обманул, долгов не платишь, холера такая, а я тебя еще и водкой поить должен?.. Че! Этот номер не пройдет. Водка-то ныне по базару в красных сапожках бегает.

Тыко, уже шатаясь, сунул руки в малицу; взял аркан-танзей, витой и тонкий. Спросил — сколько надо оленей?

— Половину стада, как хошь, а для меня зааркань…

По тому, как легко — не прекословя — двинулся Тыко прочь из чума, чтобы с помощью собак разогнать свое стадо на две части, Стесняев понял: «Продешевил я… можно бы и больше!»

К утру Стесняев, подпоив самоедов, чтобы стали беспечнее, владел уже почти всем Тыковым стадом. Последнюю бутылку с отличной мадерой он открыл уже для себя: сделал дело — гуляй смело… Быстро хмелея, Стесняев подобрел.

— Медаль тебе, Тыко, — говорил. — Я тебе медаль от царя выхлопочу. Есть у меня одна такая на примете… На веревочке ее через шею носят. Величиной — как эта тарелка! Тебе понравится. Твое здоровье, Тыко…

В одну ночь из богатых стал Тыко бедным. И забыл он вкус жирных оленьих губ, и голодные жены дрались чаще. А все несчастья начались с кота, которого купил в Пустозерске, чтобы подарить богам своим. Недаром умный шаман предупреждал его:

— Самоед не должен заводить лошадь или кота. На лошади по тундре не проедешь, а у кота мяса совсем мало…

Не послушал Тыко шамана — вот и пошли беды.

Осень началась ранняя — с дождями, с заморозками по уграм. Осиротевшее стадо Тыко сбивалось в кучу, сторожась нападений волчьих. Скорбно мокло под холодным дождем. Вода стекала по рогам, мочила лбы животных, а под утро хватал мороз, образуя на головах оленей твердую корку льда. Стоял олень грустный, весь день с ледяной короной на голове, а под вечер ложился в мох — замертво…

И дрались в чуме иньки — старая и молодая; Ваталя-Лишний в своем лубяном коробе катался по чуму, затоптанный ногами. И бабушка болела, просила табаку, а табаку не было у Тыко.

Тут навестил его шаман, и Тыко сказал ему:

— Бери у меня молодую иньку, а я со старой жить стану.

— Кхо! — ответил шаман и показал на пальцах, что даст за бабу пятьдесят оленей; Тыко не спорил — пусть забирает.

Шаман повалил молодую иньку на засаленные шкуры и, прощупав бока ее, недовольно заметил:

— Жиру мало, много есть будет… Даю сорок оленей!

— Зачем врешь! — возмутился Тыко. — Я ей топленого масла покупал. Я свою бабу знаю. Толстый баба. Ты ее бери — не бойся, она тебя не объест…

И остался Тыко со старой женой и бабушкой. Ослабевшее стадо его, когда-то могучее, теперь не могло отлягаться от волков — все реже становился частокол оленьих рогов. Тут бабушка поняла, что внуку трудно жить, и Тыко — по ее просьбе! — сделал то, что делали всегда в тундре со стариками. Взял петлю арканную, накинул бабушке на шею и задавил ее, а старая жена ему помогала в этом. Подвесили они покойницу на шестах, чтобы не сразу ее волки съели, оградили могилу звенящими бубенцами, чтобы нескучно было лежать бабушке, и уехали прочь от этого места на последних оленях…