Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Койки брать — всем спать!

— Не бери койки! — раздавалось. — Не ляжем спать!

Койки стоят на верхнем деке, свернуты в тугие коконы, согласно уставному стандарту. Стоят рядами, как шпульки в ткацких челнах, все пронумерованы. Койки ждут или разбора ко сну, или гибели корабля (каждый такой кокон держит матроса на воде двадцать минут). Но сегодня разбора не состоялось. В низах дредноута вспыхивали драки. Взявших койку заставляли тащить обратно и ставить в сетки. Кое-где уже блеснули потаенные ножи, разрезая на койках шкентросы, и под ноги бушующих теперь сыпались пробковые матрасы, тощие подушки и рыжие одеяла…

— Не смей койки брать! Мы еще не ужинали!

Эти проклятые макароны породили бунт. Но бунт стал вызревать в восстание, когда по «Гангуту» разнесся призыв:

— Все — к пирамидам! Брать винтовки из кают-компании…

Полухин понял, что можно в кровь разодрать себе горло, убеждая людей, — ничто сейчас не поможет. В машинном кубрике отыскал своего товарища — электрика Лютова:

— Запахло жареным. Делать нечего — руби динамо!

— Подумай, Володька, — предостерег его машинист.

— Уже думал. Если рванутся наши к пирамидам, так коридор узкий… всех перестреляют из кают-компании. Руби свет!

— Когда стопить динаму?

— Давай на стоп, как рында жахнет…

С ударом склянок динамо-машины дредноута провернулись в последний раз, и, воя на гаснущих оборотах, роторы их прекратили подачу тока. «Гангут» сковало параличом. Гигантский комбинат техники замер — не провернешь орудий, лифты не подадут к ним снарядов, из автоматов вынута их душа — токи! Тускло и медленно, как в покойницких, где лежат мертвецы, под матовыми плафонами едва разгорелись лампы аварийного освещения — от батарей.

С мостика «Гангута», усиленный мегафоном, разносился голос:

— Эй, на «Полтаве», эй, на «Севастополе»! Братья-дредноуты, мы восстали… Говорит восставший «Гангут»: поднимайтесь и вы, встанем бригадой… Кровососов и скорпионов — за борт!

И неустанно гремела под Мостиком рында. Но затемненные силуэты кораблей-братьев, кораблей-близнецов, порожденных одной матерью-верфью, от одного отца-народа, — эти силуэты не осветились сочувственным заревом. Безмолвие… там дрыхли, как окаянные сурки, замотав головы в казенные одеяла. Только по срезам палуб мерцали карманные фонари — это обеспокоенно расхаживали офицеры, загоняя случайных зевак обратно под настил брони казематов.

Кедров с берега еще не прибыл. Фитингоф — за него:

— Набьем карманы патронами и… с богом! с богом!

Грозя револьвером, он стал разгонять матросов по кубрикам:

— Расходитесь по низам… всем спать, спать, спать!

— А ты в рожу не хошь? — кричали ему, увертываясь.

И во мраке ночной взбаламученной палубы плясала перед бароном длинная фигура босого матроса в кальсонах, который выбрасывал в лицо Фитингофу слова, как плевки:

— Вот тока мне стрельни! Вот тока нажми… Я, хад, в аппарате мину по пистону шарахну. Взорву тебя с этой каталажкой!

Фитингоф задрал голову в сторону верхних рубок:

— Вахтенный офицер! Это вы, Королев? Наклоните же прожектор над палубой… осветите мне эту сволочь, которая сеет…

Кусок антрацита резанул над ухом старшого. С мостика брызнули на палубу осколки разбитого рефлектора — прожектор погас.

— К пирамидам! К оружию… доколе терпеть?

Паля из револьвера, Фитингоф отступал назад — в теплые закуты офицерских кают, где на худой конец можно защелкнуться на замок, и, пока матросы его ломают, он успеет выбраться через иллюминатор в море. Достигнув — раковым ходом! — комингса кают-компании, старлейт начал сколачивать оборону офицерского отсека. Робких он взбадривал матерщинкой…

— Почему все я, я, я? Действуйте же и вы. Задраивайте матросов в кубриках, как тараканов, чтобы они не расползались по линкору… Боже, да стреляйте же, господа!

Фон Кнюпфер внял этим мольбам и деловито стал затискивать патроны в барабан здоровенного «бульдога».

— В воздух стрелять не стану… надо бить под сиську!

Его намерения опередили матросы. Через всю длину офицерского коридора мотнулось что-то тяжкое, треснув в конце полета фон Кнюпфера прямо в лицо. Главный мордобоец «Гангута» выронил свой «бульдог», от боли стал ползать на четвереньках. Мичман Карпенко, весь желтый от нравственных страданий, лез к дверям на палубу впереди офицеров — просил только об одном:

— Господа, умоляю… не стреляйте, не стреляйте.

Он получил от матросов страшный удар по голове железной люковицей и тут же свалился, залитый кровью, но еще кричал:

— Только не убивайте своих… это подлость, господа!

Лавина матросских тел уже ломила через коридор. Полураздетые, грудью шли на штурм винтовочных пирамид. Затоптанный их ногами, с палубного коврика их убеждал Карпенко:

— Пусть и ваша совесть будет чиста… не надо, не надо!

Громадное полено с треском разбило плафон освещения. Второе полено, крутясь в воздухе, хватило по голове Фитингофа, но старшой устоял на ногах. Офицеры вдруг осознали, что еще один шаг — и свершится ужасное кровопролитие, которое не искупишь потом ни в каких молитвах… Они разом побросали оружие.

Теперь (безоружные) офицеры требовали у Фитингофа:

— Барон, дело за вами… бросьте и вы… слышите?

Фитингоф оказался лицом к лицу с матросами.

— Добро, — сказал он. — Я дам вам макароны… Ему орали:

— А нам теперь плевать на твои макароны… Ты ответь, за сколько грошей нас предал? Почему армия отступает? Где снаряды для фронта? Почему… почему… почему?

Фитингоф отдал свой револьвер и вдруг разрыдался:

— Я больше не могу так. Пожалейте же и меня… Здесь, в этом коридоре, говорить невозможно. Я задыхаюсь… Пусть команда соберется на юте. Выслушаем вас всех… О-обеща-аю!

Внутри дредноута глухо провыли динамо, и отсеки наполнились ровным устойчивым светом. Электротоки, струясь по кабелям, осияли весь линкор, взбежали до клотиков мачт, наполняя светом топовые фонари. Офицеры смешались на палубе с толпою матросов.

— Мы вас слушаем, — говорили они. — Мы ведь тоже люди…

На них обрушилась целая Ниагара старых, затертых обид:

— Почто издеваются над нами? Мы служим по совести.

— Не хотим под немцем быть — Фитингофа в ж…!

— А фон Кшопфер… рази не пес? Он боксою нас бьет.

— Шуляковский — тоже хнида гнилая.

— Верно! На флоте без году неделя, а нас лупит.

— За что?

— Сколько можно?

— Нельзя так!

В окружении матросов горько рыдал мичман Гриша Карпенко:

— Я же за вас! Скажите, ну хоть однажды обидел ли я вас?

Окровавленным платком он вытирал себе разбитое лицо, а матросы, обступив мичмана, утешали его:

— Ну, огрели разок… не со зла же — по горячке!