Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Эк, устроились! — рассуждали солдаты-попутчики. — Намеднись самолет германский летал, так бароны простыни свои сушить стали. Разложат на траве и сушат… Сигналят, а не придерешься.

— А близ нашей батареи они эдак-то нахально пруток поставили на кирхе и стучат… по радиву, значит. Крейсерам своим знаки делают. Вобче, гроб нам здеся с крышкой и с гвоздями. И живым не знай, как выбраться. Море стережет. Одно слово — остров!

— Дома-то помирать легше: там по-русски разговаривают.

— Верно: в России б укрылся. А тута пропадем все…

Артеньев долго терпел, потом не выдержал и сказал, чтобы прекратили свое нытье — не скулить надо, а готовиться к бою, не щадить себя и крови своей для защиты отечества, для славы!

— У-у, куда заехал, — смеялись солдаты. — Завел волынку, будто в старые времена. Ты нам по совести ответ дай: на што мне война? на што мне Эзель? Я же весь изранетый да еще трипперный. Мне домой хода — там меня баба заждалась!

— К бабе не спеши… с триппером, — посоветовал Артеньев. — А речи мой не старого времени, а нового — революционного.

Солдаты сошли на какой-то батарее, долго виделись среди картофельного поля, болотистый лесок укрыл их в вечерних сумерках. Когда их не стало, возница-эстонец придержал лошадь российским «тпрру-у», достал бутыль с самогонкой, наваренной из гнилой картошки, извлек на сумки две копченые камбалы. Стал угощать.

— И что за свинский народ пошел, — говорил он. — Ни стыда ни совести! Раньше воин российский крепче был…

Артеньев выпил. Обожгло горло. С утра крошки во рту не было. Жадно вцепился он зубами в пахучий и жирный бок камбалы.

— Спасибо, приятель. Сам-то ты кто будешь?

— Я, господин офицер, природный русский матрос. Цусиму на себе испытал. Минный машинист первого класса — Тынис Муога. Соседи наши с Даго больше в каботаж уходят, а нас, эзельских крестьян, к морю привычных, на военный флот забирают… Дать салаки?

— Дай. Ты на каком служил?

— На «Авроре». Нам повезло: «Аврора» из Цусимы своим ходом вырвалась… Разве такие огарки, как эти солдаты, прибавят славы? А мы были орлами. Восемь лет оттабанил, как по склянкам: от и до! Смотрю я сейчас вокруг, и многое мне не нравится.

— Кому тут понравится… Женат? — спросил Артеньев.

— Попалась тут мне одна… рыжая да богатая.

— Удачно пришвартовался?

— Как сказать… не деремся, и то ладно. — Тынис Муога тронул вожжи, и лошаденка потащила телегу, отчаянно визжавшую колесами по мокрому песку. — Неужели вы уйдете? — спросил он с тревогой.

— Уходить-то некуда: за Моонзундом — Петроград, самый умный город в России… Постараемся костьми разлечься! Хочу верить, что доблесть еще не умерла в людях. Что еще сказать тебе?..

С моря эзельскую ночь рассекло прожектором. Исчезли вдруг сладкие запахи торфяных мхов и клевера — море властно несло свои ароматы, всегда волнующие: рыбы и водорослей, йода и соли. Уже слышался ропот волн, и Тынис Муога сказал:

— Вот и Церель… шумят Ирбены! Прощайте…

Утопая в сыпучем песке разношенными ботинками, Артеньев побрел в темноту, и Церель встретил его гробовым молчанием.

Тогда он стал кричать. Он кричал не потому, что ему было страшно за себя. Артеньев звал караул, которого не обнаружил:

— Эй, люди! Кто-либо живой… отзовитесь!

Скрипнула дверь землянки, вылез матрос в кальсонах:

— Кто здесь раззевается, спать не дает?

— Где охрана? Где дневальные?

— Ну, я тебе дневальный… Чего надо?

— Дрыхнешь, скотина? — не выдержал Артеньев. Матрос сунулся в провал землянки, вытащил винтовку:

— Гробану сейчас в доску без проверки документов… Чего разорался на все Ирбены? Ты кто таков?

— Командир Цереля. Встань, как положено.

— Но-но! Разбудил, да еще стоять я тебе буду… Ха!

На батарейных плацах, между орудий, даже во мраке угадывался хаотичный развал. Под ногами катались брошенные снаряды, а между дулами пушек, глядящих в Ирбены, были растянуты бельевые веревки.

— Караульный, объясни мне свои обязанности.

— Могу! Братву разбужу, и она тебе глотку заткнет…

Артеньев ударом ноги выбил из рук матроса винтовку, и она прочеркнула мимо лица его, взлетая кверху острием штыка.

— Вот так, — сказал ему Артеньев. — А теперь нажми педаль колоколов громкого боя: я объявляю на батарее тревогу…

По боевой тревоге никто (никто!) не встал к орудиям. Но бешено работающие звонки и мычанье сиплых от сырости ревунов способны поднять мертвецов. Крутя цигарки и тут же справляя нужду в кустах, замелькали по батарее потревоженные тени людей.

— Какая стерва нас будит? Поспать не дают, сволочи… Артеньев спросил — есть ли на Цереле ревкомитет?

— Найдется. Выбрали тут одного гаврика.

Гаврик был тоже предельно возмущен.

— Кака така тревога? — орал он на офицера. — Ты что, с потолка свалился? У нас коли тревога, так об этом надо людей за сутки предупредить. И ты здесь свои порядки не разводи…

— Скажи, гаврик, а немцы тебя тоже за сутки предупреди?

— Плевать мы на немца хотели! А ревком действует в согласии с командиром всех укреплении Сворбе — каперангом фон Кнюпфером. Ишь ты, баламут! Прискакал средь ночи. Людей с кроватей рвешь, будто при старом режиме… Это ты брось!

Телефон на батарее Цереля не работал.

— Почему зуммер скис?

— Не скис. Это, видать, местные бароны опять обрезали…

Штаб по обороне полуострова Сворбе размещался невдалеке от Цереля, в рыбацкой деревушке Менто. На рассвете высокие травы были мокрыми от росы. В командном блиндаже — стол после ужина. Початая бутылка превосходного коньяку. Вскрытые банки сардин. Печенье. На стуле валялась пара боксерских перчаток. Застегивая на себе мундир, вышел фон Кнюпфер:

— Как устроились? Позавтракаем вместе?

Выяснилось, что фон Кнюпфер раньше служил на «Гангуте».

— Знаете, там была эта история с бунтом. Меня огрели поленом по голове и еще сделали виноватым. Сослали в эту тьмутаракань, как в ссылку. Но я, как видите, за два года стал капитаном первого ранга. А те, хорошенькие и чистенькие, что под суд не попали, так и громыхают до сих пор в чинах лейтенантских…

— Когда начнем приводить Церель к бою? — спросил Артеньев.

— А никогда… Никогда, — поправился он, — батареи Цереля к бою нам не привести, ибо анархия революции все разлагает.

— Но так же нельзя, черт возьми! Перед нами — Ирбены!

— Можно, — не мигая, отвечал фон Кнюпфер. — Так-то оно и лучше: если генералу Корнилову не удалось раздавить Петроград, так пусть это сделают Гинденбург и Хиппер. Мое благословение им и благословение всей мыслящей России: может, немцы избавят нас от этого позора большевизма… Почему вы не едите?

— Не хочу.

…Он очень хотел есть.