Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Кто здесь?.. Ах, это ты, Олави!..

— Я, капрал, — послышалось сверху. — Поднимайся сюда, поговорим…

Ориккайнен ухватился за нижний сук и, сильно подтягивая свое тяжелое тело, добрался до люльки. Олави, привязавшись веревкой к стволу дерева, расхаживал вокруг него по доске, всматривался в затянутую хмарью лесную глушь; рядом с ним лежала, упираясь в развилок сучка, винтовка с оптическим прицелом…

— Ну, — спросил он, — нашел эту собачью морду?

— Нет.

— Ни живого, ни мертвого?

— Никакого. Наверное, обиделся и сбежал к русским…

Олави выругался и вдруг притянул к себе винтовку — стал тщательно целиться.

— Что там? — спросил капрал…

— Да какой-то москаль бежит. Но ему, чувствую, больше не бегать.

— Обожди, — сказал Ориккайнен, — дай-ка я сам пугну его…

Он вдавил в плечо удобный приклад, сильный окуляр приблизил к нему фигурку солдата, в котором — так показалось — он узнал Лейноннена-Матти.

— Ветер дует справа, — предупредил его Олави, — ты учти это.

— Учту, — ответил капрал, три гулких выстрела подряд огласили притихший лес.

— Эх, ты! — сокрушенно вздохнул Олави. — Такая цель была, и — промазал. Ты, я вижу, совсем разучился стрелять…

— Может быть, и разучился, — хмуро ответил капрал.

Рябинин очнулся, лежа на широкой медвежьей шкуре.

Пахло табаком, потом и сырым океанским воздухом. Посередине чума над костром висел большой закопченный таган. Из-под его крышки поднимался пар, приятно пахнущий крепко заваренным чаем.

Перед капитан-лейтенантом сидела молодая узкоглазая женщина с гладко зачесанными иссиня-черными волосами. Она курила длинную тонкую трубку. Заметив, что Рябинин открыл глаза, она выпустила дым и улыбнулась, обнажив ряд крепких белых зубов.

— Где я? — спросил он.

— Здесь, — последовал ответ.

— Кто ты?

— Женщина.

— Как тебя зовут?

— Нага.

— Дай курить!

— На!

Она сунула ему в рот трубку и отошла, вернувшись обратно с тарелкой, на которой лежали дымящиеся куски жареной оленины.

— Ешь, — сказала Нага, подсовывая ему жирный кусок мяса. — Ты скоро уедешь отсюда. Олешки бегают по тундре быстро, быстро — как ветер… Ешь, Прошка Николаевич!

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Это сказал твой человек. У него на плече две блестящие тряпочки — красивые, как солнце.

«Это старшина Платов», — подумал Рябинин и спросил:

— А где же этот человек?.. С тряпочками-то?..

— Он уехал с дедушкой Тыко в Кармакулы. Там есть радио. Надо сказать людям на Большой земле, что ты гостишь в моем чуме…

«Значит, — радостно догадался Прохор Николаевич, — старшина уже уехал на радиостанцию вызывать корабль…»

В чуме заплакал ребенок. Нага встала и, взяв его на руки, снова села рядом с Рябининым.

— Твоя кровь? — спросил капитан-лейтенант.

— Моя, — гордо ответила женщина. — Будет охотником. Зовут Уэлей…

Рябинин доел оленину, взял лежащий на пороге короткий собачий хорей и, опираясь на него, как на трость, вышел из чума. Его сразу обступили матросы, и Прохору Николаевичу захотелось обнять их всех сразу.

Для наблюдения за горизонтом выбрали высокую скалу, покрытую сочной морошкой. На самой вершине ее стоял несуразно широкий крест, поставленный здесь еще скандинавским корсаром, у которого русские люди отняли его разбойничье судно. На крестовине угловатыми буквами было вырезано: «Jacob Gundersen, 1595, blef jeg fratoget skif». [20] «Якоб Гундерзен, 1595, у меня отняли судно».

Рябинин целыми днями просиживал на скале, грелся на солнце, пощипывал ягоды, а иногда дремал, положив под голову матросский бушлат.

В постоянном ожидании прошло несколько томительных суток.

И вот однажды на горизонте показался корабль. Матросы быстро развели костер. Дедушка Тыко выплеснул на сырые бревна плавника целое ведро тюленьего жира, и черный густой дым повалил в небо. Скоро все разглядели идущий к берегу эсминец, с борта которого уже «вываливали» дежурную шлюпку. Матросы стали прощаться с ненцами, дарили им на память самодельные портсигары и мундштуки…

Молодой лейтенант, приведший шестерку за аскольдовцами, четко, по-военному, приветствовал Рябинина и тут же оказал ему морскую почесть — уступил руль. Прохор Николаевич еще раз оглядел угрюмые новоземельские скалы, над которыми висел дым догорающего костра, скомандовал:

— Весла… на воду!

И широкие, начищенные стеклом и пемзой лопасти со звоном всколыхнули изумрудную воду.

Узкий борт эсминца «Летучий» надвигался на шестерку быстро и неудержимо. Гребцы работали веслами изо всех сил, наваливаясь плечами на самый планширь. В пяти метрах от корабля Рябинин скомандовал «шабаш», и шлюпка, по инерции подойдя впритирку к трапу, замерла, поскрипывая плетеными кранцами. Лопасти, взлетевшие кверху, осыпали всех дождем брызг, и, как финал маневра, камертонами звякнули музыкальные уключины…

Рябинин поднялся на палубу эсминца и сразу же встретил Пеклеванного.

— Артем!.. Стал миноносником!

— Вот, как видишь…

— Ну, как тут без меня?

— Да ты-то как?

— Обнимемся, что ли?

— Давай…

Трепыхались по ветру шуршащие флаги. Матросы и вахтенные безмолвно отдавали честь. Два офицера стояли, обнявшись, на узкой рельсовой дорожке эскадренного миноносца.

А в клюзе уже грохотал выбираемый из воды якорь.

На следующий день Рябинин выходил из штаба, вспоминая сказанные Саймановым слова: «Вас ждет новое трудное дело». До отхода подлодки, на которой он собирался переправиться в Мурманск, оставалось целых полчаса свободного времени. Прохор Николаевич решил зайти в экипаж, чтобы хоть немного побыть со своими матросами, спасенными ранее.

На территорию флотского экипажа Рябинина не пропустил часовой, преградивший дорогу выкинутым вперед штыком. Требовалось выписать особое разрешение от дежурной службы. Вахтенный по КПП, матрос со щекой, раздутой от свирепого флюса, велел Прохору Николаевичу обождать, пока придет дежурный офицер.

— Я сейчас вызову его по телефону, — сказал он. — С ним и поговорите…

Рябинин еще издали увидел шагающего через весь экипажный двор лейтенанта Самарова. На рукаве у Олега Владимировича висела бело-голубая повязка «рцы», означающая принадлежность его к дежурной службе.

— Кто тут ко мне? — спросил замполит и, заметив Рябинина, порывисто шагнул ему навстречу. — Прохор Николаевич, дорогой вы мой!.. — На глазах у него дрожали с трудом сдерживаемые слезы. — Как я рад!..

Они крепко поцеловались, и Рябинин спросил, показывая на «рцы»:

— Никак уже в экипаже служишь?

— Да, лектором-пропагандистом.

— Так, так, — грустно заметил Прохор Николаевич и, посмотрев на часы, заторопился: — Слушай, замполит (я уж буду называть тебя по-старому), выпиши-ка мне пропуск. Да поскорее, я тороплюсь к жене в Мурманск. А сейчас хочу успеть повидать своих матросов…