Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

Она невольно закрыла глаза, и перед ней, как сейчас, встала накрененная палуба «Аскольда», потоки воды в коридорах, стоны людей, и шрам ранения вдруг резануло забытой болью.

Она порывисто прижалась к Артему, терлась головой по его жесткому кителю:

— Прости… Прости меня, милый!.. Я понимаю: нам нельзя ссориться, пока идет эта война… Прости!.. Если с тобой что-нибудь случится, я не снесу этого…

Он обнял ее тоже, и она доверчиво потянулась к нему…

Потом, стоя перед зеркалом и одергивая китель, она вяло говорила:

— Ты не опоздаешь?.. Нет?..

Вставляя ключ в скважину двери, Артем деловито объяснял:

— Нет, у меня хорошие отношения с командиром. Бекетов мне верит. В крайнем случае, скажу, что задержал на улице одетого не по форме матроса и запоздал… Только ты давай поскорее. До чего же вы, бабы, всегда копаетесь!

— Ничего, — сердито отозвалась Варенька, — ту самую, из Владивостока, ждал, ну и меня тоже обождешь…

— А я разве что говорю? Надо, знаешь, как: раз, два и готово!..

— Обожди, я куда-то уронила булавку.

— Плевать на нее! Не могу же я ждать, пока ты…

— А ты не жди. Скажешь Бекетову, что задержал на улице не одного, а двух матросов. Тебе же ведь он поверит.

— Перестань! Ты знаешь, ради чего я жертвую своими отношениями с командиром…

— Нашла булавку, — вздохнула Варенька, — вот она… Ну, пойдем!

На площадке лестницы она сказала:

— Как все-таки… плохо у нас!

— Плохо? — удивился Артем.

— Ну, если не плохо, то и не совсем хорошо, мой милый… Ну, скажи, скажи, — вдруг горячо заговорила она, — неужели ты, которому столько дано, не можешь поступиться даже моим крохотным вниманием к Мордвинову?.. А?

Пеклеванный высвободил свою руку из ее ладони, остановился.

— Тебе потому и плохо? — спросил он.

— Нет, не потому, но я…

— По-оня-ятно, — нараспев произнес Артем.

Вареньке показалось, что он сейчас ударит ее, — такие были у него глаза в этот момент.

— Я не имела в виду Мордвинова, когда сказала, что нам плохо. Честное слово!

Артем криво усмехнулся:

— Знаешь что?.. Иди-ка ты к своему Кульбицкому!..

— Втиснуть в одну таблетку несколько противоядий, — говорил Кульбицкий, — чтобы могли бороться с укачиванием несколько органов сразу, — это, само по себе, не столь уж трудно. Гораздо труднее сделать выводы… Сколько, вы говорите, было процентов укачавшихся во время вашего испытательного похода?

— Семь процентов, товарищ подполковник, — уныло ответила Варенька, — и, как правило, из машинной команды.

— Это и понятно: жара, воздух насыщен испарениями. Кстати, сколько размахов делал корабль в минуту?

— Четырнадцать.

— Ого!

— Еще бы, стремительность качки была такая, что унитарные патроны вылетали из кранцев почти вертикально!

Варенька, не перестававшая думать о своем, осторожно спросила:

— Простите, товарищ подполковник, но вы не можете освободить меня на полчаса?

— На десять минут, — ответил Кульбицкий…

«Что можно сделать за десять минут?» Варенька вышла в коридор, села за телефон дежурной сестры, вызвала причальную станцию.

— Соедините меня с «Летучим», — жалобным голосом попросила она, и далекий голос телефонистки ответил: «Летучий» уже отключился от городской сети…»

Китежева подошла к окну, из которого открывалась вся гавань. Было хорошо видно, как на середину рейда, выбирая из воды швартовы, выходил длинный серый эсминец, и Вареньке даже показалось, что она различает на его полубаке знакомую фигуру Пеклеванного.

Но вот из-под кормы «Летучего» выбился белесый бурун пены, через открытую форточку донеслось торжественное пение горнов и лязганье цепей, и корабль плавно втиснулся в узкий пролив, чтобы надолго уйти в грохочущие штормом океанские дали.

И, провожая его тоскующим взглядом, Варенька тихо сказала:

— Ах, Артем, Артем… Плохо нам, и что-то не так!..

Вечером она сидела в комнате отдыха врачей поликлиники и писала письмо Мордвинову, которое заканчивалось словами:

«…а сегодня я видела, как человек стоял на высоком обрыве, под которым бился прибой. Я почему-то вспомнила тебя и подумала, что и ты мог бы стоять вот так. Ведь ты смелый, и ты все можешь…»

Мордвинов получил это письмо перед заступлением на пост. Была ночь, и он собирался идти к пограничному столбу, чтобы отстоять около него последнюю вахту, — завтра он уже отправлялся на курсы лейтенантов. Вглядываясь в темноту, он вспоминал эти последние строки письма и думал о ней, о себе, о том, что за этими вон камнями что-то подозрительно прошуршало.

Переводя свой автомат на боевой взвод, он сказал себе: «Я мог бы… Я все могу!» — и неожиданно громко рассмеялся.

А за этими камнями лежали немецкий фельдфебель и двое тирольцев. Им было необходимо проникнуть через охраняемую погранполосу для совершения диверсии, но, услышав этот смех, они, не сговариваясь, поползли обратно…

Между возвратившимся фельдфебелем и офицером, пославшим его для диверсии, состоялся следующий разговор:

— Вы почему вернулись?

— Там кто-то смеется…

— Ну и что же?

— Смеется…

— Так что же, черт возьми?!

— Страшно…

Последние дни Никонов все чаще и чаще задумывался о своей жене. «Аглая жива», — часто повторял он, и каждый раз у него возникало такое чувство, словно он отыскал то, что считал навеки потерянным, но теперь-то никогда не потеряет.

А люди вокруг него гибли, пропадали без вести, умирали от ран, и он все это видел, все переживал в себе и невольно страшился, что теперь Аглая может потерять его.

Первым его другом в этой промерзлой пустыне был человек, которого он спас от верной гибели. Позже, когда в отряд вошли новые энергичные люди, такие как Сверре Дельвик, товарищ Улава и Осквик, Белчо по-прежнему оставался для него лучшим другом, и даже с Мацутой он не мог уже быть таким откровенным, как с этим словаком. Но в последнее время Белчо как-то притих, приуныл, на все вопросы отвечал односложно, словно нехотя. И Никонов понял, что друг его мучается тоской по родине, на землю которой вот-вот должны вступить советские войска, что ему не милы эти скупые пейзажи, что он болен.

— Ничего, Иржи, — сказал ему однажды вечером Никонов, — ничего. Как ни тяжело мне с тобой расстаться, а при первой же возможности я переправлю тебя на Большую землю… Махнешь из Мурманска в Москву, а оттуда и в Прагу. Ну, а сейчас ты вниз спустись — переговорить надо…

Провожаемый благодарным взглядом друга, Никонов вышел на лестничный переход и встретил искавшего его Сашу Кротких. Этот отчаянный матрос уже сумел завоевать любовь партизан своей смелостью, какой-то могучей русской удалью и просто тем, что был неплохим рубахой-парнем. Давно забыт тот бой, когда он голыми руками добыл себе оружие, давно уже Саша стал полноправным членом партизанской дружины, и все равно матрос терялся каждый раз, когда встречал командира. Он боялся его после того памятного разговора, который закончился крепким тумаком по затылку, и сейчас, натолкнувшись на Никонова, Саша Кротких, выпятив грудь, как на адмиральском смотру, ел глазами начальство.