Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

Офицер, в распахнутом по-домашнему кителе, сидел за выдвижным столиком, и лампа бросала яркий сноп света на его лицо, оттеняя тонкий хрящ носа и выпуклые подвижные дуги бровей.

— Садись, — предложил он своему юному боцману. — Там рабочие придут пробоины заваривать, надо их покормить…

— Есть, товарищ старший лейтенант. Какао приготовим, печенья после похода целый ящик остался… А что еще?

— Ну и достаточно. — Никольский взял со стола большой уродливый осколок. — Вот, — сказал, — рубку пробил, мне на реглане локоть распорол… повезло! — Он бросил осколок в угол, и кусок металла тяжело стукнулся о переборку. — Ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал?

— Не имею представления, — ответил Сережка, пожав плечами.

— Так вот, — продолжал Никольский, — парень ты молодой, а уже прошел школу войны, морские качества у тебя такие, что можно позавидовать, есть у тебя сообразительность, и во многом разбираешься неплохо…

Сережка внутренне насторожился: к чему готовит его командир?

— Надо тебе учиться, Рябинин! — неожиданно закончил Никольский и пересел на койку поближе к боцману.

— Как учиться, товарищ старший лейтенант?

— А как все учатся… Ты офицером флота быть хочешь?

— И не скрываю: конечно, хочу.

— Тогда за тобой дело. Меня контр-адмирал сегодня спросил: «А что — Рябинин у вас так и думает боцманом оставаться на всю жизнь?..» Так что давай-ка мы с тобой решим, что делать дальше…

Сережка смущенно потер плечом скулу:

— Ведь у меня, товарищ лейтенант, образование небольшое.

— Сколько?

— Всего семь. Война вот…

— Ну, не беда, — успокоил его офицер. — Сразу в училище не попадешь, сначала подготовишься. На три года позже лейтенантом станешь… Ты чего это смеешься, боцман?

— Да так… вспомнил, как я впервые в море вышел. Странно! В трюме зайцем сидел, а сейчас… не верится даже!

— Ну так, значит, решено? — спросил Никольский.

— Конечно!

— Тогда садись за стол, пиши рапорт, автобиографию…

— Что?.. Сейчас разве? — Сережка от удивления даже привстал с койки, стукнувшись о низкий подволок.

— А как же ты думал? Конечно, сейчас.

— Я думал, после войны.

Никольский неожиданно рассердился.

— Да ты что! — крикнул он. — Зачем бы я тогда заводил весь этот разговор?.. Сейчас, сейчас!

— Благодарю вас, товарищ старший лейтенант, — ответил Сережка, — но я отказываюсь.

— Почему?

— Войну закончить надо.

— Не тревожься!.. Мы уж как-нибудь без тебя закончим, а ты поезжай учиться.

— Куда это?

— В Ленинград.

Соблазн был велик: увидеть город, в котором родилась мать и о котором она так много рассказывала, — это на миг поколебало юношу.

— Ленинград, — повторил он и печально вздохнул: — Нет, товарищ старший лейтенант, не могу… Я вырос здесь, целый год провоевал на этом море, и победу хочу тоже здесь, и нигде больше, встретить!

Никольский, скрывая раздражение, напился воды из графина, проговорил:

— Надоело мне тебя уламывать!.. Ну, а если скажу, что победа в Заполярье через месяц наступит, ты поедешь?

— Тогда поеду. Только не раньше.

— А ты, дьявол, упрямый, как и все вы здесь… на севере! Садись, пиши! Раньше чем через месяц ответ из училища все равно не придет.

И когда Сережка написал все, что от него требовалось, он вдруг почувствовал, как в сердце поселяется ожидание чего-то необыкновенного. Будущее неожиданно приобрело какие-то вполне законченные формы: из неопределенного и расплывчатого, как сон, оно стало точным и ясным, словно корабельное расписание, где все заранее высчитано и вымеряно до секунды.

— Ну вот, — пошутил Никольский, — завтра в штабе подготовят документы, и можешь заранее погоны себе… Впрочем, обожди-ка, у меня где-то в столе лежат!

Он порылся в ящике и протянул боцману погоны с двумя маленькими серебряными звездочками:

— Держи! Вспомни меня, когда надевать их будешь!

Никольский продолжал шутить, но Сережке это уже не казалось шуткой, и он принял подарок, твердо веря в то, что через несколько лет наденет эти погоны. Обязательно!

— Спасибо, товарищ лейтенант. Я вас и так никогда не забуду. Разве можно забыть, что вместе на одной палубе пережили!..

Ирина Павловна сказала:

— Это хорошо, это очень хорошо!

— Я и сам рад, мама, не меньше тебя…

Он положил ей на плечо подбородок, заросший первым пушком, погладил волосы матери. В косах, по-девичьи густых и тяжелых, как у Анфисы, уже пробивались серебряные нити, и в душе Сережки вдруг появилось желание чем-то утешить ее, успокоить. Не совсем опытным мальчишеским чутьем он понимал, что в радость матери вкрадывалась еще и другая, вполне законная радость, которую она тщетно пыталась скрыть от сына. Его отъезд в училище значит для нее не только отъезд, но и избавление от ожидания чего-то страшного — того, что он может уйти и однажды не вернуться. В своих переживаниях, скрываемых от сына, Ирина Павловна была одинока, потому что отец каждый раз, когда она заводила разговор об этом, грубовато отшучивался, и она постепенно научилась прятать свои тревоги за судьбу Сережки.

— Ничего, мама, — сказал он, — все будет как надо!

— Я надеюсь, — ответила Ирина Павловна.

Он посмотрел на ее рабочий стол, заваленный таблицами, картами и схемами, и, заметив очки, удивленно спросил:

— Неужели твои?

— Да. Глаза уставать стали.

— А над чем ты сейчас работаешь?

— Над чем?..

Ирина Павловна улыбнулась: она знала, что вопрос задан только из уважения к ней, к ее труду, но сын никогда не смотрел на море, как на гигантский бассейн с подопытными организмами, — море оставалось для него лишь морем, и только!

— Помнишь, — сказала она, — год назад, осенью, я вернулась из Архангельска… Ты еще заливал свинцом весла, потом пришел Вахтанг… Помнишь?

— Ага! Ты еще книгу свою привезла. А что?

— Так вот, — Ирина Павловна подбросила на ладони тяжелую рукопись, — я переписала эту книгу заново. Вернее, даже не переписала, а написала совершенно новую книгу на эту же тему.

— А старая? — удивился Сережка.

— Устарела, — ответила мать.

— Так быстро?

— В наше время, Сережка, год — срок немалый. Ведь это не роман, а пособие для всех, кто плавает с тралом… И притом, — добавила она, — в этой книге я пыталась немного заглянуть в будущее…

— Каким же образом? И на много ли?

— Ох, Сережка! — засмеялась Ирина Павловна. — Боюсь, что через год и она устареет тоже. Но это и не важно. Все так и должно быть — время летит… Сейчас, — продолжала она серьезнее, — меня, по сути дела, интересует только одно: книга должна послужить победе, — понимаешь ты?

Сережка посмотрел на снег за окном, на чернеющие вдали скалы, заметил, как поднимается от воды залива легкий пар, и вдруг понял, что этим взглядом он уже словно начал прощаться надолго со своим севером. «Жалко», — подумал он и сказал: