Валентин Пикуль - Избранные произведения. I том

— Аглая, постой… Ты нужна мне… Постой!

Она остановилась.

— Зачем я тебе, Андрей?

— Аглая! Я был лишен тебя целых два года. Но сейчас, когда ты рядом, когда ты меня любишь…

— Я не люблю тебя, Андрей. Нет. Не люблю.

— Это неправда. Я приду к тебе сегодня.

— Не смей и думать.

Поток людей вертел их в своей толчее и нес куда-то.

Андрей не выпускал локтя женщины.

— Ну скажи хоть одно слово, — просил он.

— Уйди, Андрей. Вон идут офицеры. Боже мой, что я стану говорить дома?

— Аглая, скажи — ты думаешь обо мне, да?

— Нет, Андрей, не думаю.

— Ну, так я приду к тебе и заставлю думать…

— Андрей, мой милый. — Аглая остановилась. — Забудь меня… И не смей приходить: я посажу денщика у дверей, и он тебя не пустит!..

День этот прошел в каком-то душном угаре. Вечером принял рапорт от урядника.

— Лощади здоровы, — сказал Трехжонный.

— А люди? — спросил Андрей.

— Здоровы, — вздохнул урядник. — Люди не лошади: им ничего не сделается. А вот — лошадь!..

— Я тебе уже говорил, что доклад надо начинать с людей, а не с лошадей… Понял?

— Да чего тут не понять… Вот я и говорю, что лошади здоровы и люди тоже…

Настала ночь. Карабанов отчаянно решился. Денщика, как и следовало ожидать, у дверей не было. Но сами двери были приперты изнутри чем-то тяжелым. Андрей тихо постучал. Бродячая собака подошла к нему из темноты и, помахивая хвостом, обнюхала полы его шинели.

— Иди, иди, — сказал он ей, — не до тебя мне сейчас…

Обойдя саклю вокруг, Карабанов забрался в колючие заросли терновника. Выпутываясь из цепких ветвей, подошел к окну, задернутому занавеской. «Наверное, здесь», — решил он. Андрей, придерживая шашку, неслышно перекинул ноги через подоконник…

Аглая спала глубоким сном, разметавшись на широкой тахте, удивительно прозрачная и светлая. Поручик тихо присел с ней рядом, погладил ее колено.

— Аглая, — шепотом позвал он, — проснись…

Женщина проснулась как-то рывком, стремительно вскочила на ноги, в одной сорочке, босая, отбежала к стене.

— Ой, кто здесь?

— Не бойся, это я…

— Зачем ты пришел? Я же ведь просила тебя…

— Прости, — повинился он.

— Уйди сейчас же, Андрей!

Карабанов медленно приблизился. Губы женщины мелко вздрагивали, когда он целовал ее.

— Ты любишь меня? — спросил он.

Она молчала.

— Почему ты молчишь?

— Я пропаду с тобой!

— Ну и пропадай, — сказал он, и шинель сползла с его плеча на пол…

— Андрей, — уже не защищаясь, а только закрывая лицо ладонями, почти умоляла она. — Ну что ты делаешь, Андрей? Уйди, я же ведь просила тебя…

— Я так хочу, — ответил он и продолжал ласкать, жестоко и бесстыдно…

И на вторую ночь он пришел снова. Она лежала перед ним, уже открытая вся, робкая и доверчивая.

— Ты мой милый, — говорила она. — Я даже не знала, что все это так… так хорошо! Если бы ничего у меня в жизни не осталось больше, то стоило бы жить, чтобы принадлежать тебе…

Он поцеловал ее, и она спросила:

— Боже мой, что же дальше-то будет? Ты знаешь?

— Нет, — признался он.

— Вот и я не знаю…

Дальше был Баязет.

В горах лежали снега, проливные дожди, нагнанные ветрами с Каспия, лили три дня подряд, расквашивая и без того дурные дороги, потом на землю хлынуло солнечным нестерпимым жаром, грязь быстро испепелило в горькую пыль, и тогда по этой пыли, проклиная ее и глотая ее, двинулся баязетский эшелон Эриванского отряда…

Арарат — как зернистые головы рафинада в синей обертке древних небес; он слева от дороги, а сама дорога — будто дьявол проложил ее здесь: раскидал кое-как камни, повырывал деревья, напетлял, напутал и перекинул на страх путникам легкие скрипучие мостки над ущельями. Орговский пост!.. Кордонные казаки сворачивают службу: хранить уже нечего, коли прошла вперед армия. Дорога забирает вправо, потом все вверх и вверх… Чингильский перевал; пока пройдешь его, захочешь рубаху переменить, нелюбимую жену вспомнишь, лютому врагу обиды простишь.

«Агры-Даг» — таково название горным страхам.

— Слава, богу, — крестятся пожилые, когда перевал закончился, — теперь, кажись, от неба к земле идем!..

И вдруг за поворотом зовет петух, выходит на крыльцо в паневе и бусах девка Алена, визжат на коромысле пустые ведра, толкуют старички на завалинках, пятистенки смотрятся в ущелье резными окнами, потянуло из труб над избами ядреным духом печеного хлеба.

Но — нет: здесь не напоят солдата водой, не всплакнут по его судьбине, доведя до околицы, старая бабка не сунет в ранец печеных яичек, не дадут глотнуть молочка. Угрюмо и одичало проходят русские солдаты через такие деревни: молокане да духоборы, беглецы из России, они притулились к туркам, ищут за горами высокими свою веру.

— Ать-два… Ать-два! — иногда кричат офицеры.

Идет вперед армия — лишь один ее эшелон, а сколько таких эшелонов проходит сейчас, и земляки где-то уже шагнули через Дунай — навстречу славянам: там-то небось веселье!..

— Кто там язык оттянул? — кричит из седла Штоквиц. — Или по морде не получал давно? Прекратить! Здесь камни едва дышат — вот-вот жахнет обвалом…

Спустились еще ниже. Вот уже и долины — солончаки, сады и мельницы. Армянские аулы, курдские шатры плещутся шелками в ущельях, в зелени бузины. Пахнуло живым, человеческим. Дорога распахнулась пошире.

Вода плещется в бурдюках, замотанных в мокрые циновки. Трещат по камням, как митральезы, лазаретные линейки и аптечные двуколки. Крякают на ухабах артиллерийские фургоны. Ракетные станки [37], словно одобряя все это, кивают треногами на поворотах. Важно плывут заноздренные в кольца верблюды: на их горбах ящики с гранатами, патронами в переметных хурджинах, плоты из гуттаперчи для переправ через реки. Следуя за эшелоном, дымят походные кузни; два коваля, ефрейтор и солдат, тут же, скинув мундиры, бьют молотками по железу, спешат не отстать от эшелона. И совсем уже в хвосте отряда, невидимая в облаке пыли, орущая и блеющая, тащится гонимая гуртоправами баранта овец — запас жира и мяса для баязетского гарнизона.