Валентин Пикуль - Избранные произведения. II том

При государственном сбережении дубины Петра I состоял ныне на жалованье Данила Шумахер — секретарь Российской Академии наук. На берегу Невы хранились в Кунсткамере диковины мира. Рука младенца, вся в кружевах тонких, держала яйцо черепахи, и яйцо это было уже оплодотворено (то знаменитый Рюйш делал — мейстер!). С потолков свисали сушеные змеи и рыбы, удивительные. А в «винном духе» плавали монстры-уроды, и сосуды с ними Шумахер выстроил на полках, вроде органных труб. Стоял тут же скелет Буржуа — гиганта ростом, а рядом с ним — карличий. Колыхались в банках две головы, обе красоты невозможной: девки Гамильтон и Виллима Монса (девку Петр I жаловал, а Монса Екатерина I крепко возлюбила). Головы те отрубили, чтобы соблазна не было.

Среди монстров и склянок, бычьими пузырями крытых, похаживал сам секретарь Академии Данила Шумахер. И — посмеивался. А в углу, руки усталые уронив и голову запрокинув, сидел… Петр Первый. Все эти раритеты он собрал для науки, и теперь сам сидел среди вещей, словно вещь. То была восковая персона, что граф Расстреллий из воска вылепил и змеиной кровью на веки веков закрепил для потомства. И дубина Петра тоже здесь находилась — в уголочке, совсем неприметная. Ее туда запихнул Шумахер, потому что многие видеть ее не желали. И говорили так:

— Мебель сию ужасную лучше бы от глаз держать подалее, дабы более она по спинам нашим не плясала…

Дубина находилась в почетной отставке. И покой ее оберегал Данила Шумахер, получавший за то бережение по 1200 рублей в год. А великий математик Леонард Эйлер тому Шумахеру подчинялся (и получал 400 рублей). В гневе праведном на недоучку Шумахера иногда вскипал Эйлер:

— Будь вы прокляты! Можете ли вы служить делу науки?

На что получал вежливый ответ невоспитанного человека:

— Я не делу служу — я служу персонам…

А по Москве хаживал долговязый парень-растяпа и ноздрями широкими дым пожаров тревожно обонял. Время его дубины еще не пришло, а звали растяпу — Михаила Ломоносов…

Густав Бирен (тля в панцире) крепко спал на холостой постели. Приученный к нищете, радовался он теплу и сытости. Столь крепко спал — аж слюну пустил… Вошел, куря трубку, старший брат его — Карл, хромая на перебитую в драке ногу. Гноился вытекший глаз, что вышибли в Кракове ему бильярдным кием. Ухо ему откусили в праздности дней его, а кто откусил — того нам не упомнить. Не долго думая. Карл Бирен выколотил трубку в рот спящему братцу. Густав Бирен вскочил и заорал от боли, плюясь раскаленным пеплом…

— Ничего! — сказал ему Карл. — Зато теперь будешь спать, держа все дырки закрытыми. Веселые шутки всегда надо понимать…

Густав сунул голенастые ноги в ботфорты, а Карл мимоходом вырвал у него из головы прядь волос.

— Ты в каком ныне характере? — спросил он Густава.

— Я… капитан, — приврал брат, морщась от боли.

— А я — генерал-аншеф…

— Хватит врать! — засмеялся Густав Бирен. — Ты был еще солдатом недавно. И что-то я не помню тебя в офицерах.

— Но я — генерал-аншеф! — упрямо повторил Карл и так треснул младшего брата, что тот закатился в угол… На шум явился средний брат — граф и обер-камергер:

— Карл! Ты известный грубиян… Пожалей младшего брата!

— Почему все ему? — хныкал Густав. — Почему он уже генерал-аншеф? А я… я только капитан!

Граф Бирен закатил, на всякий случай, оплеуху Карлу:

— Негодяй! Кто присвоил тебе генерал-аншефство?

— Ты посмотри, как я изранен, — отвечал урод. — На мне нет живого места. Хочешь, я покажу тебе свою задницу? Поверь, от нее остались одни лохмотья…

Граф оглядел брата-калеку и пожалел его:

— Не спеши, Карл! Пока с тебя хватит и генерал-майора!

Тогда Густав Бирен (тля в панцире) захныкал еще громче:

— Мне так было чудесно в панцирном полку ляхов, меня все так любили. Польский сейм присвоил мне титул барона… А пани Твардовская была без ума от меня!

— Остолоп ты, — ответил граф Бирен. — Имей ума никому не болтать об этом. Но если тебе так уж хочется быть бароном, то называй себя им… Русским плевать на твои титулы!..

Бирен вошел к царице, и лицо его было печально.

— Кто посмел обидеть тебя? — спросила Анна грозно, — Ах, — отвечал он ей, — право, я не знаю, что делать с братьями? Молодые дворяне рвутся услужить вашему величеству.

— Погоди, — утешила Анна его. — Россия большая: всем место сыщется. Но сейчас уходи от меня. Остерман говорить хочет, а я слушать его стану государственно… Ступай же!

Бирен стянул с шеи перевязь портрета, даренного германским императором. Отцепил от пояса ключ обер-камергера. Сдернул с пальцев все двенадцать перстней. Все это кучей свалил на стол перед Анной, и она зажмурилась от ядовитого блеска.

— Благодарю вас, государыня, за все милости, которыми меня вы осыпали. Но… прошу выдать пас! На меня и на мое семейство.

— В уме ли ты? — растерялась Анна.

— Я, — продолжал Бирен, — не могу оставаться далее при вашей высокой особе, не имея опыта доверенности! Остерман пожелал говорить с вами — и вы меня изгоняете, словно лакея.

— Дела те скучные, государственные. Помилуй…

— Ваше величество, — стройно выпрямился Бирен, — я прошу сказать Остерману, чтобы мне выписали пас до Гамбурга.

— Не дури! — закричала Анна. — О детях-то хоть подумай!

— Мои дети — в ваших руках. А я с разбитым сердцем оставляю здесь свое неземное волшебное счастье…

— Чего еще ты хочешь от меня?

— Только вашей доверенности, — отвечал ей Бирен. Анна Иоанновна ладонью подгребла к нему груду добра обратно:

— Возьми это все. И не дури! Доверенности хочешь? Так и ступай за ширмы слушать Остермана. Помни: ты всех дороже для меня! Я никого, даже Морица Саксонского, так не любила…

Прослезясь, она дернула сонетку звонка:

— Зовите Остермана! Пусть войдет…

Но вице-канцлер не вошел, а — въехал. Остерман готовил себе триумф и катил навстречу ему на своей колеснице. Скрип колес затих, и Бирен услышал его голос:

— Ваше величество, прошу не судить меня строго, если я выражу вам свое неудовольствие…

— В чем провинилась я? — засмеялась Анна Иоанновна.

— Вы слишком… добры, — сказал Остерман (и громко прошуршало платье императрицы). — Русский народ не приучен к доброте, и ныне положение империи опасно. Надобно ждать смуты…

— А на что гвардия? — спросила Анна. — Семеновцы да преображенцы из моих ручек водку пьют и мясо едят.

— О-о, как вы заблуждаетесь, — тихо ответил Остерман. — Гвардия суть янычары русской армии. Они могут возводить на престол, но они могут и…

— А — кавалергарды? — не уступала Анна. — Да скажи едино словечко им, и они любого раздерут мне на радость!

Голос Остермана совсем стишал, и Бирен, стоя за ширмами, отогнул букли парика, освобождая большое ухо.