Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

— Вот и все!..

Степан тоже измотался. Он уже не знал, не понимал, хорошо ли пишет, и работал последние дни как во сне.

Но собор заметно преображался — своды ярко голубели, по ним возносились ангелы, ехал на осле Христос к граду Иерусалиму, сопровождаемый толпами народа, архангел Михаил стоял в гордой воинственной позе, обнажив разящий меч, фарисей с мытарем входили в некий храм замолить свои тяжкие грехи и причаститься святыми... И все это сквозь жерди лесов сияло свежими красками, просилось, прорывалось наружу, на свободу. Но Степан уже ничего этого не видел — какое-то равнодушие ко всему на свете одолело его.

Запинаясь, еле волоча ноги, он вышел на волю. Резкий холодный ветер гнал по улице вороха палых листьев, они с лету влипали в большие лужи, но ветер новым порывом выдирал их и волок дальше, точно хотел насладиться своей властью, не ведая того, что листья уже мертвы и им все безразлично теперь — лежать ли грязной кучей, носиться ли по земле.

Ветер басовито гудел, и в высокой колокольне, в большом зеленом колоколе, веревку от языка откидывало ветром, и она извивалась, как живая. И, как живые, гнулись под ветром голые корявые ветви черных лип...

Через улицу, навалясь на ветер и держась за шапки, шли к собору два парня. Степану даже показалось, что они топчутся на одном месте.

Он вернулся в собор. Ковалинский все еще сидел у печки — бледный, с запавшими глазами, со свалявшейся, отросшей, давно не чесанной бородой.

— Давай, Степан, вставим в иконостас Екатерину да будем убирать леса, — сказал он.

— Давай, — вяло отозвался Степан. Душная, вязкая теплота собора, запах краски, скипидара, все эти голубые своды, лики опять каким-то обвалом начинали давить на него, и перед глазами все тихо качалось и плыло.

— Полезай, — сказал Петр Андреевич, — ты половчее и полегче...

Тут вошли в собор два парня, которых видел Степан, стащили шапки, перекрестились, озираясь.

— Ага! — сказал Петр Андреевич. — Пришли леса убирать?

— Да, — ответили парни вразнобой.

— Это хорошо, сейчас начнете. Вот Степан поставит, и начнете.

Степан взял Екатерину за петлю, которая была на планке с тыльной стороны доски, и полез. Леса заходили ходуном, тонкие тесины гнулись под ногами. Но он как бы не чувствовал опасности и карабкался с яруса на ярус, привычно перехватываясь рукой, а Петр Андреевич снизу покрикивал:

— Осторожней! Осторожней, не поцарапай!.. — И голос его долетал как будто из глубокой пропасти.

Наконец Степан добрался до места. Пустое окно иконостаса зияло страшной темной дырой, и, отпустившись рукой от жердины, Степан поднял доску и приладил ее на место. Икона встала точно, заслонив страшную дыру, и Степан перевел дух.

Зыбко ходили под ногами многоярусные леса, и когда Степан поглядел вниз, у него занялся дух от высоты.

— Слезай! — скомандовал Ковалинский.

Степан отпустился от жердины, и в этот же миг тесина под ним колебнулась и пошла вниз. И сам он, точно безвольный осенний лист, среди треска и грома рушившихся лесов полетел, теряя сознание, в пропасть.

Степан очнулся, когда страшно бледный Ковалинский и двое парней вытаскивали его из вороха жердей и тесин.

— Живой! — вскрикнул Петр Андреевич. — Слава богу, живой!..

Степана положили к печке на солому. Ковалинский совал ему в рот кружку с водой и спрашивал, где болит. Но у Степана ничего не болело, он даже не чувствовал ссадины на лбу. Он улыбнулся.

И парни, стоявшие рядом, тоже заулыбались. Но Ковалинский приказал им вытаскивать из собора жерди и разбирать леса возле стен.

— Работайте, нечего глазеть! — строго сказал он.

Степан не заметил, как уснул, и сон его за многие дни был впервые глубокий и спокойный.

Долго ли проспал Степан, он не знал. Пробудился от странного громкого и веселого смеха. Ковалинского рядом не было, но те два парня стояли у свода, уже свободного от лесов, и, показывая друг другу на фарисея и мытаря, гоготали во все горло. Откуда-то прибежал Ковалинский.

— Чего ржете, дурни! — спросил он.

Они показали ему на картину.

— Ну и что? Чего тут сменного? Два грешника пришли в храм божий... — Петр Андреевич осекся, сжал губы и поглядел на Степана. Степан закрыл глаза. Конечно, он знал, над чем смеются парни и отчего строгим стал Ковалинский — он фарисею написал лицо здешнего настоятеля; а мытарю — соборного старосты. Это было еще давно, сразу после ухода Никоныча, да и вышло как-то нечаянно: самодовольное, властное лицо настоятеля так назойливо лезло в глаза Степану, что он не мог от него отвязаться, а как написал, сразу как будто от тяжелой ноши освободился. А старосту написал уже так, за компанию, ведь они всегда вместе приходили сюда надзирать за ними.

— Ну вот что, ребята, — услышал Степан голос Ковалинского, — вы молчите, и никто на это сходство внимания не обратит. Да, впрочем, и нет сходства, это вам показалось...

Но парни в простодушном изумлении стояли на своем:

— Чего там — никто не обратит! Как только увидят, сразу узнают!..

— Весь Арск обхохочется, — заявил другой, и опять захохотали:

— Ну, после узнают, ладно, лишь бы освящение прошло, — сказал Ковалинский.

— Право слово, и в зеркале они себя так не увидят, как на этой картине...

Они обещали никому об этом не говорить. Ковалинский дал им на водку, и парни ушли из собора прямо в трактир, хохоча по дороге.

Но дело открылось на другой же день — в собор явилось церковное начальство города во главе с казанским архиереем, приехавшим на освящение храма. И толпа была такая важная, такая строгая, что Степан затаился в углу и ждал. А солнце, как нарочно, ярким широким потоком лилось через окна, и фарисей с мытарем сияли во всей своей красе. Только сейчас, перед лицом грозных высших властей, Степан почувствовал истинную меру своей шалости и молил солнце, чтобы оно спряталось за тучу. Но солнце по-осеннему ярко и резко блистало в блеклой высокой синеве неба.

Начальство о чем-то одобрительно говорило в алтаре, но разобрать Степан не мог. Кажется, хвалили работу Ковалинского. Но вот из царских врат вышел архиерей — строгий толстолицый старик с маленькими глазками и белой, широкой, как лопата, бородой. За ним повалили толпой арские священники. Осматривали потолок, стены, иконостас, и арские поспешно кивали следом за одобрительным, но едва заметным кивком архиерея.

Но вот подошли к фарисею с мытарем. Напротив, на другом своде, был другой сюжет — неудавшееся осуждение грешницы Магдалины, и первым делом архиерей стал осматривать ее. Смотрел он долго, а вся его свита уже с каким-то страхом и недоумением озиралась на фарисея с мытарем. Настоятель со старостой стояли бледные, без кровинки в лице.

— Плотского, однако, многовато, — пробасил архиерей, взмахивая рукой на Магдалину. — Многовато, говорю, плотского... — И поскольку никто не поддакнул, он оборотился и, увидев странные лица своего притча, спросил: — Что такое?