Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Степан Эрьзя

Великий шка раздавал счастье,

Всевышний шка раздавал блага:

Богатому отмерил чаркой,

Нищему — на кончике ножа,

А сиротинушку обошел!..

Из старинной эрзянской народной песни

Вот уже месяц Степан Нефедов живет в Москве. Сначала обитал в меблированных комнатах, затем решил перебраться ближе к Хитрову рынку. Там подешевле. Дело в том, что адресата рекомендательного письма, написанного алатырским дворянином Николаем Николаевичем Серебряковым, в Москве не оказалось, он жил где-то за городом на даче. Самостоятельно же Степан ничего не предпринимал. Да и что он мог предпринять? Конечно, адрес художественного училища узнать нетрудно даже у прохожих, таких заведений и в Москве не так много, но что это даст. Придешь, а с тобой, может, и разговаривать не станут. Куда лучше и проще быть представленным.

У Степана беспокойно ныло сердце в ожидании того дня, той минуты, когда он предстанет перед неведомым человеком, который должен решить его дальнейшую судьбу. Он знал, что это не тот, чье имя стоит на конверте рекомендательного письма. У этого фамилия тоже Серебряков, он, должно быть, родственник тому, алатырскому. Но как бы ни обернулось дело, обратного пути для него, Степана, нет. Он уже решил, что даже если не примут учиться, все равно останется в Москве. Готов на любую работу — тяжелую, грязную — лишь бы жить среди великолепия этих каменных зданий, толкаться среди их обитателей — веселых и незлобивых.

В первые дни он без устали бродил по улицам и закоулкам этого большого города, пока не истер о камни мостовых подметки сапог. Завтракал и обедал обычно на рынке, где кормили дешевле и сытнее. Денег было мало и их надо беречь, поэтому он перебрался из мебелированной комнаты в ночлежный дом. Не все ли равно, где спать — в кровати с тюфяком или на нарах с соломенной подстилкой. Зато ночлег обходится всего лишь в пятак. Да и откуда взяться у Степана большим деньгам? Что удавалось заработать рисованием в Алатыре, до копейки отдавал отцу. Правда, перед отъездом в Москву отец выделил ему из семейной казны пятьдесят рублей, но предупредил, что это все, больше он ни на что рассчитывать не может. Семья отца с каждым годом увеличивалась, а соответственно увеличивались и расходы. Поэтому Степан знал, что независимо от того, примут его в училище или не примут, ему так или иначе придется искать работу.

Блуждая по Москве, он на всякий случай присматривался, где можно предложить свои услуги. Все же ему хотелось найти такую работу, которая не слишком бы расходилась с его любовью к живописи. Как-то ему случилось проходить мимо иконописной мастерской с выставленными на витрине иконами. Небольшая аккуратная вывеска гласила, что мастерская принадлежит какому-то Епанишникову. Через низкие окна первого этажа видно было несколько молодых мастеров, склоненных над покатыми столами. Они старательно малевали дощечки одинакового размера, лежащие перед ними. Глядя на них, Степан вспомнил Казань, Ковалинского. Он тогда писал с упоением, не зная ни отдыха, ни усталости. И совсем не преданность хозяину и не боязнь перед ним заставляли его так упорно трудиться. Ковалинский всегда был к нему добр и внимателен. Может быть, поэтому и добр был, что его, Степана, нельзя было попрекнуть в нерадивости. Рисование для него было все. Он не мыслил жизни без красок, без кистей, без запаха масла. Правда, он тогда не задумывался над тем, что пишет.

Перелом в его сознании произошел позже, когда он столкнулся с живописцем Дмитриевым и побывал на нижегородской выставке художественных картин. Именно Дмитриев помог ему понять, что любовь живописца к труду должна обязательно сочетаться с любовью к изображаемому. Кроме того, художник обязан знать свое ремесло. А что знал он, Степан? Он больше умел, чем знал. И довольно часто это умение проявлялось в нем бессознательно, вспыхивало точно пламя от искры, случайно залетевшей со стороны.

Шатаясь по тихим улицам Москвы, любуясь лепными украшениями фасадов старинных зданий, Степан все больше убеждался, как много бесполезных лет он потерял, корпя над ликами святых. Ему бы жить не в деревне, среди соломы, а вот здесь, среди этого каменного великолепия. Он с довольной улыбкой думал, что его учение уже началось с того момента, как только его нога ступила на перрон Рязанского вокзала. Иногда он даже пытался внушить себе мысль, что ничего страшного не произойдет, если его не примут в училище, ведь он все равно уже в Москве. И в то же время понимал, что такие мысли — своего рода соломка на случай, если придется упасть. Попасть в художественное училище он стремился всем своим существом, может быть, поэтому заранее и успокаивал себя, чтобы потом не так болезненно переживать неудачу.

Большие надежды он возлагал на письмо из Алатыря, носил его всегда при себе, так что за месяц конверт изрядно истерся и помялся. Адресат все не появлялся. Степан каждое утро приходил на Большую Никитскую и вглядывался в окна второго этажа, задернутые изнутри темными шторами. Соседей он больше не беспокоил, к ним обращался только раз, когда приехал. Иногда у подъезда он встречал прислугу из соседней квартиры, высокую светловолосую женщину. Она-то и сообщила ему, что Серебряковы на даче. Теперь она узнавала его издали, поджидала и всякий раз неизменно бросала одно и то же:

— Еще не приехали! — Затем добавляла: — Вот когда начнутся занятия в университете, тогда приедут.

Степан знал, что это будет еще не скоро. Но что делать, приходится ждать, раз уж так несуразно устроен мир, что художнику для поступления в училище обязательно нужен влиятельный покровитель...

Наконец подошел и этот день, с утра пасмурный и дождливый, когда в доме на Большой Никитской окна второго этажа посветлели от тюлевых занавесей. Тяжелые темные шторы были раздвинуты и лишь слегка виднелись по краям окон фиолетовыми полосками. У Степана гулко забилось сердце, под ложечкой заныло, и вовсе не оттого, что он одним махом, перескакивая через две-три ступеньки, пробежал два марша лестницы.

Дверь ему открыла старая седая женщина с костлявым лицом и темной растительностью над верхней губой. Внешность ее была настолько отталкивающей, что Степан в первое мгновенье отпрянул от двери и растерялся.